Ладья отчаянья (Олег Белоусов) [1987, СССР, мульфильм для взрослых, DVDRip]

Наша последняя встреча была печальна. Володя с трудом открыл дверь квартиры, поздоровался без радости, сказал, - Я с этой бандитской организацией, «Беларусьфильмом» не хочу иметь ничего общего.
Было в этой фразе столько усталости, столько, не боли, нет, для боли уже не хватало сил, - равнодушия. Я пытался бодриться, спросил, - Ну, почему, Володя?
Он поглядел на меня взглядом, от которого стало холодно под ложечкой и так же равнодушно, словно был уже по ту сторону добра и зла, бросил, - Потому, что Рубинчик – свинья, Пташук – свинья. Фамилии названные им, были именами знаменитых белорусских режиссеров, которые делали кино по Володиным сценариям, что-то видимо его не устраивало в их трактовке литературного материала, что-то глубоко разочаровало, поэтому и вырвались эти горькие и злые слова.
Мы зашли в комнату, он тяжело сел на диван, сказал, - «Ладья отчаяния», пожалуй, лучшее, что я написал… Тоже испаскудишь?..
- Почитай сценарий…
Он взял сценарий, начал читать неохотно, видно, тяжело было.
Но мне (в самом деле, работа в кино - свинская) совершенно необходимо было получить его разрешение на экранизацию, потому и пошел, потому и настаивал, не взирая на то, что понимал не ко времени я, да и не к месту.
К середине рукописи Володя увлекся, потом остановился, поглядел на меня недоуменно, расстроено и обиженно, опять, дескать, режиссеры свои штучки-дрючки придумывают, - У меня в повести Гервасий со смертью в шахматы играют, а у тебя в кости…
- Володя, понимаешь, это же мультипликация, здесь нужно, что-то очень действенное, изобразительное. У меня нет времени разыгрывать шахматную партию…
Он подумал, засмеялся, - А, ты, знаешь, так даже лучше. И чего я, дурень, сам до этого не додумался!..
Вот в этом и был весь Володя. Наивный, откровенный, готовый обижаться по пустякам и тут же, поднявшись на некие, только ему внятные высоты, прощать обиды. Когда сегодня в прессе встречаются фразы: «Классик белоруской литературы Владимир Короткевич», честное слово хочется матюгнуться, как умел это делать сам Володя, и спросить, - А, когда жив был, вы, что не видели, что классик? Вы, что не понимали с поэтом, какого уровня имеете дело? Неужто, для того, чтобы оценить человека, нужно, что бы он умер?
Собственно, к кому обращаться? К себе, в той же степени, что и ко всем остальным. Знали, что талант! Знали, что гений! Но, поди, ж ты: сидит с кем ни будь из студийных маляров на лавочке у подъезда, - Привет, старик!
- Привет!
Так просто сидит, так просто здоровается, можно присесть, потрепаться о том, о сем, даже выпить вместе можно. Как-то не прикладывается к его простоватой фигуре – гений, классик! Пробегаешь мимо, в надежде, еще договорить, еще встретиться, еще увидеться. Ан, нет! Приходит дама с косой и тут, соображаешь, Господи, как много в жизни потерял, пробегая мимо него, скромно сидящего на лавочке.
Знал ли он себе цену?
Знал! Понимал, что он не из этого мира, что он пришелец, по ошибке, или по чьему либо недосмотру в божьей канцелярии заброшенный в этот мир, населенный нами, людьми обыденными. Как всякий поэт понимал, что с ним Господь разговаривает, Бог – вразумляет, - и слегка презирал всех остальных, кто не видал волшебного света, которым он был окружен.
Он мог рассказывать о месте своего рождения так, что неясно было: родился он в верхнем или нижнем течении Немана, в двадцатом или шестнадцатом веке. Над ним, случалось, подтрунивали, - Так, когда же ты, все таки, родился?
Володя злился, ему было непонятно, о чем мы спрашиваем, непонятна была приземленность и буквальность нашего мышления. Он-то знал, что физическое место и время рождения не имеют никакого значения и смысла. Он родился здесь и всегда. Такая формулировка не вызывала у него неприятия, поскольку сам о себе знал – он небожитель, поэт, а поэты не имеют ни конкретного места рождения, ни возраста!
Поляки очень любят рассуждать о роли и значении романов Хенрика Сенкевича в возрождении польского национального чувства. Они утверждают, что пан Володыевский, с его понятием чести, верности, патриотизма – разбудил нацию, заставил ее по иному, иными глазами, увидать себя, переоценить себя. Поляки, пожалуй, правы! Иногда слово стоит дороже политических хартий, религиозных догматов. Володя тоже ощущал в себе этот небесный огонь, знал силу своего слова, чувствовал в себе мощь Божьего благословления. Но, жил он в стране безбожников и потому ему было неуютно. Он кричал – его, не слышали. Он – рыдал, некому было утереть слезы. Он - стучался в наши сердца, они оказались на запоре.
Говорят, он мог подолгу разговаривать с Машеровым. Приходил к Первому Секретарю просто так, и они по несколько часов беседовали. О чем не знаю. Видимо было о чем, видимо понимали друг друга. Одно знаю – ни квартир, ни машин, ни тиражей - Володя не выпрашивал, поскольку, ни того, ни другого, ни третьего у него при жизни не было.
Чиновничья поросль все время норовила поставить его в общую очередь, - А чем ты лучше! Классики стоят, не ропщут, а ты, к тому же, говорят, «зашибаешь» и болтаешь при этом невразумительное!
«Классики» и в самом деле безропотно стояли в очередях, знали свой ранжир и свой размер. «Классики» старались не болтать, да и «зашибали» только дома, кусая подушку от осознания собственной неполноценности. Владимиру Короткевичу – это было ни к чему. Он играл в шахматы со Смертью, увозил королеву Бону в серебристые утренние туманы, был запанибрата с Христом, который приземлился в Гродно, скакал среди дикой охоты короля Стаха. Он жил в ином мире, выстроенном им самим для себя, в том мире, в котором добро побеждало подлость, в котором рыцари служили Дамам, в котором мужчины были богатырями, а женщины -влюблены и нежны.
Он начал строить свой мир с самых первых произведений. С «Чазении», с «Листьев каштанов». Я не знаю, что раньше он написал, да мне это и неинтересно. Я «гулял» с ним по еще военным улочкам Киева, я вместе с его друзьями, собирался сбежать на фронт, меня швыряло отголоском войны в том ужасном песчаном карьере, я так же рыдал, теряя друзей, так же обламывал ногти, раскапывая их могилы.
Я вместе с ним «искал» древо вечности, поднимал паруса, прорываясь сквозь ураган, к любимой женщине, шел к ней через тайгу, вздрагивая от волчьего воя. Я умирал, когда умирала любовь, и возрождался, когда стремена моего коня тонули в прохладных туманах.
Его волшебный мир был открыт для всех. Он не запирал, да и не строил ворот в этом мире – заходите, живите, радуйтесь, страдайте. Живите - наполненно, так, как и должен жить человек, любите и будьте любимы!
Ах, эта фантастическая способность художника создавать параллельные миры! Как мучаются фантасты, как «разливаются мыслью по древу» физики, что бы найти дверцы в эти фантастические миры, что бы доказать их физическое существование. Не мучайтесь, друзья мои, - эти параллельные миры давно существуют. Существуют в книгах, в картинах, в спектаклях. Они открыты, Вас там ждут. Эти миры построили художники. Населили их замечательными персонажами – заходите, здесь открыто!
Владимир Короткевич выстроил свой мир. Он не похож ни на чей иной. Он неповторим.
Как не стыдно тем, кто упрекал его в том, что любил иной раз поднять чашу в компании друзей. Человек, который за столь короткую жизнь, так много написал, должен был работать, как негр, не разгибая спины. Он должен был быть и плотником, и каменщиком, и архитектором, и краснодеревщиком и золотых дел мастером. Он изнемогал от этого непосильного труда и не мог взять выходной, не мог передохнуть. Потому, что такая это работа – строить свой мир! Не дом, не дачу… Вселенную.
Как всякий профессионал экстра-класса, к своей работе Володя относился предельно серьезно. Он не выставлял ее на показ. (Может из-за этого, и родились вакхические легенды о нем?) Работал в келье, как схимник. На свет божий выходил редко. Что там он делал в келье - не видал и не слыхал никто. За то, когда гулял – даже те, кто не был допущен, старались придумать, примазаться, чтобы приобщиться, иметь возможность сказать: «Да, мы с Володей…». А Володя, будучи уже состоявшимся поэтом и прозаиком, уже написав многое из того, что принесло ему известность, когда почувствовал в своей душе неистребимое любопытство к феномену, который назывался кинематографом, не поленился, не постеснялся поступить учиться на Высшие сценарные курсы. Сесть за парту, чтобы внимательно и подробно разобраться в профессиональных тонкостях, что бы знать не понаслышке, а из первых рук, как строится и это здание, которое ему так хотелось иметь в своем мире.
Его первое столкновение с кинематографом было печальным. Они с Владимиром Бычковым хотели создать фантастическую феерию. Их пресекли. Никакой Христос, ни в каком Гродно не приземлялся.
- Это вырезать, это переснять, это идеологически невыдержанно. И, вообще, не лучше ли положить не полку, до лучших времен.
Был такой термин у чиновников от кино. Термин, сродни знаменитому: «десять лет без права переписки» – все знают, это расстрел, а внешне более или менее пристойно. Так и в кино – «положить на полку», означало творческий расстрел, но выглядело…
Проехали! Пережили как-то, но кто ответит за шрамы на сердце, кто возьмет на себя ответственность за то, что в мире, с такой любовью выстроенном Владимиром Короткевичем, не состоялось еще одного феерического, волшебного события, сказочного аттракциона? Как обеднел белорусский кинематограф, какого явления в нем не стало?
Ах! Что там говорить! Убить фильм, все равно, что убить ребенка. Но стоит ли объяснять это партийным компрачикосам, для которых идейность всегда была альтернативой прекрасному.
Когда мы с художником Вячеславом Тарасовым «запустились» с «Ладьей отчаянья» Володя уже не было в живых.
Ушел…
Но, полтора года, которые отпущены на производство фильма, в ушах у меня все время звучали те слова Володи: «..испаскудишь!». Правда произнесены они были на родном ему языке – белорусском, но суть от этого не менялась. Очень хотелось не «спаскудзіць», очень хотелось, что бы там, в том волшебном мире, который он для себя выстроил, и в который ушел из нашей земной юдоли, не сказал: «Ты, Алег, таксама – свіння!».
Но это уж, как Бог рассудит!
Одно знаю, даже если обругает меня – сделает это смачно, по-белорусски, на языке, который любил, которым гордился, который понимал, как никто из современников, на котором, знаю, в мире, выстроенном Владимиром Короткевичем, говорят и рыцари, и влюбленные в них Прекрасные Дамы!