Из книги Ю.А.Дмитриева «Академический Малый театр. 1941-1995»
«ЛЕС» А.Н.ОСТРОВСКОГО В ПОСТАНОВКЕ И.В.ИЛЬИНСКОГО
Из пьес Островского, поставленных в рассматриваемые годы, по праву наибольший успех имел «Лег», впервые сыгранный в 1973 году. Ставил спектакль И.Ильинский, оформил А.Васильев, музыку написал Г.Фрид.
Напомним, что в годы молодости Ильинский играл роль Счастливцева в знаменитой постановке «Леса», осуществленой В.Э.Мейерхольдом. Теперь в спектакле, им поставленном, он вернулся к этой роли и в этой связи говорил: «Самой любимой ролью считаю роль Аркашки Счастливцева. Я счастлив, что Пров Михайлович Садовский назвал меня лучшим Счастливцевым, с каким ему приходилось играть. Счастливцев удался потому, что я понял замысел Островского, — он хотел показать не просто шута, весельчака, а русского актера проклятого старого времени» («Русская речь», 1973, № 2, с. 29).
В другом случае артист утверждал: «Спектакль наиболее полно восстанавливает мое собственное представление о Счастливцеве, шут по профессии, но глубоко чувствующий и гордый маленький человек» (См.: «Лес» — 100. — «Театр. Москва», 1977, № 7, с. 5).
Ставя спектакль, Ильинский, конечно, учитывал опыт постановки Мейерхольда, но отнюдь не подражал ей, как и не повторял роль, исполненную прежде.
Художник предложил движущуюся панораму, воспроизводившую русскую природу. На фоне этой прекрасной природы и встречались пешие путешественники. Ранее панорамы использовались, как правило, в оперно-балетных спектаклях, но драматические театры к ним прибегали крайне редко, если такое вообще случалось.
Панорамы Васильева представляли собой пейзажи, выполненные в традициях передвижников, создающие на сцене иллюзию подлинности места действия и являющиеся откровенным изобразительным фоном по отношению к реальным фигурам актеров, приобретающим при таких условиях особенную выразительность. Как писал В.Березкин, Васильев в «Лесе» доказал, что возможности «современной сценографии гораздо шире и универсальнее, нежели это до сих пор представлялось. Что она открыта и для живописной фоновой декорации, которая способна решать сложнейшие художественные задачи, в данном случае пластически воплощать раздумья художника на материале пьес Островского о России, о русской жизни, о русской природе» (Березкин В. Сценография первой половины 70-х. — «Вопр. театра». М., ВТО, 1977, с. 231—232).
На фоне поэтической русской природы, показанной Васильевым, особенно мерзко выглядела жизнь в имении Пеньки, принадлежавшем помещице Гурмыжской. Имение представлялось в виде большого каменного дома, светлой, со вкусом убранной гостиной, вовсе не совпадающей с тем бытом, который в пьесе представлялся. И, кажется, был прав критик, писавший: «Дом Гурмыжской — это особняк русского классицизма, в котором вряд ли могла жить именно Гурмыжская, но который был реальностью времени и его быта. Декорация присутствовала как свидетельство эпохи, которая на сцене воссоздана через ее искусство» (Коваленко Г. Театр и живопись А.П.Васильева. — «Театр», 1984, № 1, с. 93).
При всем стремлении к ансамблевости, которой добивался режиссер, в центре спектакля оказывались Аркашка — Ильинский и Геннадий Несчастливцев (его играл Р.Филиппов).
Аркадий Счастливцев у Ильинского сохранял от мейерхольдовской постановки явное стремление к эксцентриаде, то, что критик А.Смелянский назвал «чаплиниадой» (Смелянский А. Наши собеседники. М., «Искусство», 1981, с. 123). Это выражалось и в семенящей походке, и в чуть приподнятых плечах, и в стремлении выкинуть коленце, показать себя героем-скоморохом. Но теперь это состояние соединялось с грузом немолодых лет, с грустью от понимания, что жизнь проходит. Смех Счастливцева, каким он звучал у Ильинского, — это целая гамма смеха: и смех беспечный, почти детский, и смех вымученный, из желания позабавить других и заодно отвлечь от мрачных дум самого себя, это и смех, больше похожий на плач.
Когда Аркадий рассказывал, как его перевозили из города в город, закутав в большой ковер, нельзя было этого слушать без ощущения щемящей обиды за человека. А когда он говорил: «Я смирный, смирный», — невольно на память приходили герои Ф.М.Достоевского. Здесь уже звучала трагедия.
Но при всех условиях Счастливцев — Ильинский был бунтарем. Этот старый клоун, человек злой, поначалу кажущийся опустившимся, сохранял большой запас человеческой гордости. С каким вниманием и сочувствием он слушал монолог своего товарища по сцене Несчастливцева, испепеляющего подлость Гурмыжской и ее окружения. А в сцене с Улитой его словно прорывало, ему нестерпимо чувствовать себя слугой, лакеем, А рассказ о том, как из комиков его перевели в суфлеры и каково это человеку с возвышенной душой! — звучал трагически.
Главной мыслью спектакля становилась тема демократического театра, именно он противостоял пошлости окружающей жизни. Эту тему Ильинский воплощал ярко и убедительно. Да, его Счастливцев постарел, многое испытал, случалось, что его выбрасывали ради сценического эффекта в окно так, что он проламывал дверь в женскую уборную. Но при всем том гордости он не потерял. «Провалитесь вы и с усадьбой-то! Я вот убегу от вас. Будьте вы прокляты!» И в этих словах воплощалась давно копившаяся ненависть.
Сганарель для него — вечная маска комедийного актера, и он ее воспроизводил, когда качался с Улитой на качелях, когда принимал участие в усмирении Восмибратова, и во время ловли рыбы — воображаемая рыба трепетала у него в руках.
И когда в финале романтически настроенный актер-трагик, обращаясь к Аркадию, произносил: «Руку, товарищ!» — это звучало совершенно естественно.
Вот какую общую характеристику исполнению Ильинского давал критик: «Аркашу Счастливцева можно играть очень разно — жертвой или натурой, творчески преданной театру, или шутом гороховым. А у Ильинского все эти качества его героя укладывались вместе в одном эпизоде, в одной реплике» (Агишева Н. Вся жизнь — сцена. — -«Правда», 1975, 26 янв.).
Антиподом, в то же время коллегой Счастливцева являлся Геннадий Демьянович Несчастливцев, с которым они встречались на дороге, один, направляясь в Вологду, а другой — в Керчь, не зная, что ни там, ни там театра нет.
Несчастливцев появлялся на лесной дороге в старом парусиновом пальто, широкополой шляпе и с самодельным ранцем за спиной; он шел, опираясь на палку. Сразу привлекали его статная фигура, гордая посадка головы, густые усы. Когда он начинал говорить, обнаруживался густой красивый бас. «Р.Филиппов играл Несчастливцева очень серьезно, поднимаясь до высокого драматизма, утверждая тему нравственного превосходства нищих служителей сцены над богатыми, но душевно глухими хозяевами жизни» (Хайченко Г. Верность Островскому. — «Театр», 1974, № 9, с. 50).
По амплуа Несчастливцев — актер-трагик, однако в его репертуаре значились не только Шекспир и Шиллер, но и мелодрамы, далеко не всегда относившиеся к высокой литературе, и это чувствовалось в том, как он говорил, как жестикулировал. Наверное, и ему приходилось «рвать страсти в клочья» и «пускать мозги в потолок». Но присутствовало в модуляциях его богатого голоса, горделивой осанке сознание собственного достоинства. С большой силой звучала у него правда обездоленных людей, когда рушились его мечты о домашнем уюте. Но ни на какие компромиссы он не пойдет, и его убеждение в высоком предначертании театра сохранилось в полной мере. И заключительный, обличительный, монолог Несчастливцева Филиппов произносил с неотразимой силой убежденности в своей правоте, со священной ненавистью к Гурмыжской, Буланову и всему их окружению, с талантом настоящего трагедийного актера.
Роль Гурмыжской играла Т.Еремеева. Актриса представляла ханжу святой женщиной, и это вызывало смех в зале — уж очень не соответствовали ее поступки тому, что она пыталась утверждать. Зрители хохотали, когда Гурмыжская, жеманясь, говорила о своей скорой смерти и в ответ на реплику Милонова «живите, живите» восклицала: «Нет, и не просите!»
Во время лодочной прогулки Буланов хватал Гурмыжскую в объятья, да так, что лодка едва не опрокидывалась. Она бежала, разыгрывая неприступность, но делала все, чтобы он мог ее догнать.
В Буланове, которого играл В.Бабятинский, сочетались наглость и трусливость. В том, как он приставал к Аксюше, обнаруживался опытный ловелас, а во взаимоотношениях с Гурмыжской Буланов выглядел ничтожным гимназистом. Но едва став женихом, он преображался: на нем теперь роскошный галстук, в гостиную он входил с сознанием собственного достоинства, говорил сквозь зубы, Гурмыжскую называл Раисой и относился к ней покровительственно. Она еще поплачет, вспомнит тот роковой день, когда решила выйти за него замуж.
Если Милонов (Н.Рыжов) — краснобай, слова которого ровно ничего не значили, то Бодаев (В.Шарлахов) — отпетый грубиян. Но между ними много общего: первый предлагал заявить на Несчастливцева в полицию, а второй выливал на голову Аркадия бутылку вина.
Восмибратов Г.Сергеева был крепко сбит, и шея у него бычья. Конечно, он плут, но у него есть понятие о чести, и если его раззадорят, он мог совершить такой поступок, что оставалось только руками развести. В ажиотаже он готов и деньги потерять.
Слабее казался в спектакле Петр (В.Ткаченко), не хватало ему той страсти, за которую полюбила его Аксюша, он оставался покорным сыном при деловом отце. А Аксюше (Л.Пирогова) не хватало огня, трудно было увидеть ту искру, что в ней обнаруживал Несчастливцев, предлагая ей идти в театр, обещая положение трагической актрисы.
Улита, которую играла С.Фадеева, казалась очень смешной, но драматизма, который есть в этой роли, ей явно не хватало. И, наконец, Карп (В.Головин). Таких вальяжных слуг любили и умели играть в Малом театре пожилые актеры второго плана.
Заканчивался спектакль так: Несчастливцев произносил монолог Карла Моора из трагедии Ф.Шиллера «Разбойники», стремительно пугая им обитателей усадьбы Пеньки; в то же время с восхищением на него смотрел Счастливцев. Потом, под звуки вальса, под пение птиц они удалялись, взявшись за руки. И снова двигалась панорама, и перед зрителями проходили поэтические картины русской природы.
