Великие русские войны - Уткин А. - Русские во Второй мировой войне [2017, PDF, RUS]

Мальчишкой, я видел у деда, в ящике тумбочки, пылилась медаль, но не знал какая, оказалась - "За отвагу". Нашёл деда на сайте "Подвиг народа". Перепечатываю отрывок с документа который я там нашёл (стиль сохранён):
"...В составе 90 стрелковой дивизии I батальона, I роты, в должности наводчика противотанковой пушки. При наступлении 25 августа 1943 года тов. О***ина ранило в спину, но не уходя с поля боя тов. О***ин взял в плен двух немецких солдат 1925 года рождения (получается, что им по 18 лет было, тоже новички были), и доставил их к командиру взвода. При наступлении на г. Смоленск 19 сентября 1943 года, подошли к немецким войскам, они начали бить ураганным огнем, расчеты разбежались, а тов. О***ин отбивал все атаки немцев. За что был представлен к награде, но награды не получил, так как в это время был ранен и увезен в госпиталь..."
Мать рассказывала об этом случае, когда дед взял в плен этих несчастных немцев, у деда в тот момент оружия-то даже не было, но вот так бывает...их потом расстреляли, дескать негде держать, далеко этапировать, дед очень этим был возмущён, за что едва в дисбат не угодил... Дед прошёл три больших войны...как говорила мать - вот сколько войн было, он все прошёл... из окружения выходили "надеялись, что Сталин поможет"... смерть в глаза видел, сам убивал, всякое было...психика же меняется от этого всего..казалось бы человек зачерствевший....но по-поводу этих двух немцев он переживал сильно, что вот так обошлись с ними, что несправедливо это, что так нельзя... я немного застал его, он ушёл когда мне наверно ещё семи не было, но я помню его, не то что бы я его боялся), но так, какой-то страх он мне внушал... что зная о своём деде, могу сказать - смерти он не боялся
могут сказать, как же так, такого не бывает, а вы прочтите мемуары генерала Горбатова, там он интересно рассказал как молодым человеком преодолел страх, это мерзкое неприятное чувство... по себе могу сказать, это можно преодолеть в какой-то момент наступает какая-то гармония, это трудно описать, страх стекает, как какая-то гадость, не сразу, вначале появляются, как будто просветы от грязи, я пытаюсь выразить, слова подобрать трудно, это само чувствуется, но чувство это приятное, даже сейчас, читая меня, я думаю что вам это передаётся...
хочу сказать, что все братья деда тоже воевали (и все вернулись), особенно отличился младший, он участник штурма Берлина, однажды под Кёнигсбергом во время контр-атаки немцев спас знамя полка (орден Славы III), в Белоруссии в Орше в уличном бою лично до десяти немцев, через неделю снова бой - контратака немцев, во время которой он отправил на тот свет четверых (Красная звезда)...мать мне тоже про него рассказывала, а я потом всё это на сайте нашёл, все его награждения, описания боёв...он ещё и орден Красного знамени получил (в 43 году), в головном отряде: "первым ворвался" и т. д. в результате не дали немцам взорвать мост, "при преследовании врага убил офицера и захватил у него важные документы..."

Родился я в Бердичеве, по национальности поляк, крестили меня в костёле, где Бальзак венчался, война началась 22 июня, в июле немцы вошли в Бердичев, мне как раз 7 лет исполнилось, но первые вошли в город венгры, на улицах никого, мне же любопытно, я убежал из дома, один венгр погнался за мной, ну я убежал от него. Когда убегал, наткнулся на человека, он лежал на земле, грыз землю, пальцами царапал землю. "Дяденька, что с вами, может водички принести?" пока бегал за водой, прибежал, а он уже не шевелится, так я увидел первую смерть от оккупантов. До войны репрессировали отца, он работал на заводе слесарем, хороший был слесарь...Как-то мне на улице показали на человека: "Вот он донёс на твоего отца, фамилия его Пасечник", потом он на немцев "работал", это такая порода, при любой власти доносительством занимается. В сороковом году брата призвали в Красную Армию, мы с матерью остались одни. В первые дни оккупации на Лысой Горе я встретил красноармейца, он мне: "Что-нибудь бы поесть", я его привёл домой, мать покормила, переодела в одежду брата, его форму сожгла в печке. Посреди ночи стук в дверь, заходит начальник полиции, он с моим отцом на заводе работал, не знаю как он стал начальником полиции, немцы назначили. Не знаю.
- П*****ская, красноармеец у вас?
Мать так глаза вытаращила.- "Какой красноармеец?"
- Но смотри, что бы его завтра не было, завтра облава.
Искать он его не стал, а он у нас в подполье сидел, но ведь какая-то сволочь капнула! Кто-то видел и донёс, а за укрывательство, без разговоров, сразу расстрел! Той же ночью я его в район кладбища отвёл, там жили друзья моего брата, они его спрятали (А ведь тогда самому Мечиславу всего 7 лет было!). У нас сосед был железнодорожник, немцы его мобилизовали служить на железную дорогу, некоторое время он работал, а потом пришёл к матери: "Я вам оставляю огород и корову", сам он ушёл в партизаны, огород был большой, хорошо капуста и картошка уродилась. Через две недели как немцы вошли, было расклеено объявление, чтоб "всем жидам собраться, взять ценные вещи, будет депортация". Как раз возле нашего дома пустырь огородили колючей проволокой и согнали туда евреев. За колючей проволокой мальчишка года может три, может чуть старше, я под проволоку подлез, мы с ним поиграли, я его взял за руку, привёл домой, мать его покормила, он расплакался: "К маме", я его отвёл назад, охранник немец всё видел, так, делает вид, куда-то в сторону смотрит, а если бы полицай, не подойдёшь! Мать ему что-то сказала, он больше уже не плакал, подтолкнула ко мне, я его опять отвёл домой. Мать потом его куда-то к нашим родственникам, в деревню, переправила. А потом их вскоре вывезли на Лысую Гору и там расстреляли. В Киеве расстреливали их в Бабьем Яру, а в Бердичеве на Лысой Горе. (Я спросил: "А как к полякам относились?" "Ты знаешь, всем х**во было") Военнопленным еду носил, немцы практически же их не кормили, как скелеты, страшно...
Подойдёшь к охраннику, можно покормить? По одному немец разрешал, вначале одного покормишь, потом второго... Корову не забрали, мать немецкому офицеру бутыль молока приносила, он какой-то болезненный был, по-видимому, какие-то деньги он ей давал. Когда же бандеровцы облавы устраивали, ходили, что увидят - грабили, я бегом к тому офицеру, Герберт его звали, кричу с порога: "онкель (дядя) Герберт маин ку, маин ку", он мне давал солдата и мы на время облавы отводили мою корову к ним, в конюшню, где ихние артиллерийские лошади стояли. Зимой, уже перед самым освобождением, за нашим домом, немцы поставили машину-радиосвязь, а дома нам бензин для керосиновой лампы нужен. Ну, берёшь наливаешь бензин, горсточку соли и бензин горит как керосин. Мать сварила картошку. В машине был радист, молодой парень, может лет двадцать, какой-то зачуханенный такой, замёрзший, одежда грязная (мать потом ему постирала) я ему: "эссен, эссен" поначалу он настороженный был, но поел горячей картошки, налил бензину в бутыль, я ему: "Зайди домой погрейся", он мне: "Нельзя, увидят", "Так я покараулю" так вот и познакомились, я ему картошки, капусты принесу, он бензина нальёт.
Однажды ночью вваливаются в маскхалатах четверо немолодых немцев, наверно из разведки вернулись, линия фронта совсем уже близко была, я даже издалека наших солдат видел, видел как они перебегают. Немцы нам с матерью команду: "Вэг" (вон) мы - на кухню, они сели за стол, достали шнапс ли, спирт ли, пили всю ночь, один упал и задел трюмо, а за трюмо стояли бутылки с бензином, я вместо пробки початком затыкал, бутылка упала, початок слетел и бензин разлился. Немец, который упал, чиркнул спичкой и вспыхнул как факел. Я потом видел кровавые отпечатки пальцев, над дверью, на косяке, как он бежал и пальцами об косяк... Вбегает старший, передёрнул автомат какие-то доли секунды, я бросился перед матерью: "Наин!", но каким голосом я закричал...тот на секунду остановился, и тут сзади его парнишка радист легонько хлопнул его по плечу: "Вас никто не поджигал, вы сами..." тот круто повернулся и вышел, а радист нам ещё помог пламя сбить. Он спас нам жизнь, что там пьяному на курок нажать..."Скоро будет русское наступление...как умирать не хочется..." Я ему говорю: "Так давай я тебя спрячу" "Нельзя, у меня шифры, наши вас всех перетрясут и кто-нибудь всё равно скажет, вас расстреляют..." Потом он мне сказал, что завтра он съезжает, налил мне в бутыли ещё бензина. Через несколько дней тишина в городе, немцев нет. Вошли наши войска, первые дня три власти не было. Народ начал отлавливать бандеровцев, полицаев...вижу, люди ведут двоих - того самого Пасечника и немецкого офицера. Немца не тронули, а Пасечника повесили.
...Останавливается у дома машина, выходит совсем молодой капитан, может лет двадцать, две Красных Звезды, поздоровался за руку, спросил как зовут, я ему - Митя, он мне - а я Иван...Можно, Митя мы у вас поживём? а я как раз один жил, мать в деревне была, а тут линия фронта переместилась и она у немцев оказалась и вернуться не могла...я ему - конечно можно... оказалось, он, или полковой или дивизионной разведкой командовал...постоянно приходили, уходили...придут, молча встанут, первую молча выпьют, а потом уже как обычно разговаривают...я спрашиваю Ваню, а где такой-то и такой...да, Митя, он там, тебе... у немцев, патефон ищет...я то тогда не понимал, а их уже в живых не было...

Витя, я уверена, мое письмо дойдёт до тебя, хотя я за линией фронта и за колючей проволокой еврейского гетто. Твой ответ я никогда не получу, меня не будет.
Людей, Витя, трудно понять по-настоящему… Седьмого июля немцы ворвались в город.
Этим же утром мне напомнили забытое за годы советской власти, что я еврейка. Немцы ехали на грузовике и кричали: «Juden kaputt!» А затем мне напомнили об этом некоторые мои соседи. Жена дворника стояла под моим окном и говорила соседке: «Слава Богу, жидам конец». Откуда это? Сын её женат на еврейке
....меня и ещё одного врача-еврея уволили. Я попросила деньги за проработанный месяц, но новый заведующий мне сказал: «Пусть вам Сталин платит за то, что вы заработали при советской власти, напишите ему в Москву».
Не думала я, что придётся мне всё это пережить
здесь я увидела, — те, что кричат об избавлении России от евреев, унижаются перед немцами, по-лакейски жалки, готовы продать Россию за тридцать немецких сребреников.
Вскоре объявили о переселении евреев, разрешили взять с собой 15 килограммов вещей. На стенах домов висели жёлтенькие объявленьица — «Всем жидам предлагается переселиться в район Старого города не позднее шести часов вечера 15 июля 1941 года. Не переселившимся — расстрел».
При обнаружении еврея в русском доме хозяину — расстрел, как за укрытие партизана. Тесть Щукина, старик-крестьянин, приехал из соседнего местечка Чуднова и видел своими глазами, что всех местных евреев с узлами и чемоданами погнали в лес, и оттуда в течение всего дня доносились выстрелы и дикие крики, ни один человек не вернулся. А немцы, стоявшие на квартире у тестя, пришли поздно вечером — пьяные, и ещё пили до утра, пели и при старике делили между собой брошки, кольца, браслеты. Не знаю, случайный ли это произвол или предвестие ждущей и нас судьбы?
Как печален был мой путь, сыночек, в средневековое гетто. Я шла по городу, в котором проработала 20 лет (врачом). Сперва мы шли по пустынной Свечной улице. Но когда мы вышли на Никольскую, я увидела сотни людей, шедших в это проклятое гетто. Улица стала белой от узлов, от подушек. Больных вели под руки. Парализованного отца доктора Маргулиса несли на одеяле. Один молодой человек нёс на руках старуху, а за ним шли жена и дети, нагруженные узлами. Заведующий магазином бакалеи Гордон, толстый, с одышкой, шёл в пальто с меховым воротником, а по лицу его тёк пот. Поразил меня один молодой человек, он шёл без вещей, подняв голову, держа перед собой раскрытую книгу, с надменным и спокойным лицом. Но сколько рядом было безумных, полных ужаса. Шли мы по мостовой, а на тротуарах стояли люди и смотрели. Одно время я шла с Маргулисами и слышала сочувственные вздохи женщин. А над Гордоном в зимнем пальто смеялись, хотя, поверь, он был ужасен, не смешон. Видела много знакомых лиц. Одни слегка кивали мне, прощаясь, другие отворачивались. Мне кажется, в этой толпе равнодушных глаз не было; были любопытные, были безжалостные, но несколько раз я видела заплаканные глаза.
Витенька, здесь (в гетто) я вижу много плохих людей — жадных, трусливых, хитрых, даже готовых на предательство. Есть тут один страшный человек, Эпштейн, попавший к нам из какого-то польского городка. Он носит повязку на рукаве и ходит с немцами на обыски, участвует в допросах, пьянствует с украинскими полицаями, и они посылают его по домам вымогать водку, деньги, продукты. Я раза два видела его — рослый, красивый, в франтовском кремовом костюме, и даже жёлтая звезда, пришитая к его пиджаку, выглядит, как жёлтая хризантема.
Но я хочу тебе сказать и о другом. Я никогда не чувствовала себя еврейкой. С детских лет я росла в среде русских подруг, я любила больше всех поэтов Пушкина, Некрасова, и пьеса, на которой я плакала вместе со всем зрительным залом, съездом русских земских врачей, была «Дядя Ваня» со Станиславским. А когда-то, Витенька, когда я была четырнадцатилетней девочкой, наша семья собралась эмигрировать в Южную Америку. И я сказала папе: «Не поеду никуда из России, лучше утоплюсь». И не уехала.
Люди поражают меня хорошим и плохим. Они необычайно разные, хотя все переживают одну судьбу. Но, представь себе, если во время грозы большинство старается спрятаться от ливня, это ещё не значит, что все люди одинаковы. Да и прячется от дождя каждый по-своему… Доктор Шперлинг уверен, что преследования евреев временные, пока война. Таких, как он, немало, и я вижу, чем больше в людях оптимизма, тем они мелочней, тем эгоистичней. Если во время обеда приходит кто-нибудь, Аля и Фанни Борисовна немедленно прячут еду. Ко мне Шперлинги относятся хорошо, тем более что я ем мало и приношу продуктов больше, чем потребляю. Но я решила уйти от них, они мне неприятны. Подыскиваю себе уголок. Чем больше печали в человеке, чем меньше он надеется выжить, тем он шире, добрее, лучше. Беднота, жестянщики, портняги, обречённые на гибель, куда благородней, шире и умней, чем те, кто ухитрились запасти кое-какие продукты.
Здесь пришли две женщины из местечка и рассказывают то же, что рассказывал мне мой друг. Немцы в округе уничтожают всех евреев, не щадя детей, стариков. Приезжают на машинах немцы и полицаи и берут несколько десятков мужчин на полевые работы, они копают рвы, а затем через два-три дня немцы гонят еврейское население к этим рвам и расстреливают всех поголовно. Всюду в местечках вокруг нашего города вырастают эти еврейские курганы. В соседнем доме живёт девушка из Польши. Она рассказывает, что там убийства идут постоянно, евреев вырезают всех до единого, и евреи сохранились лишь в нескольких гетто — в Варшаве, в Лодзи, Радоме. И когда я всё это обдумала, для меня стало совершенно ясно, что нас здесь собрали не для того, чтобы сохранить, как зубров в Беловежской пуще, а для убоя. По плану дойдёт и до нас очередь через неделю, две.
Сегодня немцы угнали восемьдесят молодых мужчин на работы, якобы копать картошку, и некоторые люди радовались — сумеют принести немного картошки для родных. Но я поняла, о какой картошке идет речь.
я слышу, как Аля спорит с Любой, чья очередь отправиться к колодцу, слышу разговоры о том, что ночью на соседней улице немцы проломили голову старику. Ко мне пришла знакомая, студентка педтехникума, и позвала к больному. Оказалось, она скрывает лейтенанта, раненного в плечо, с обожжённым глазом. Милый, измученный юноша с волжской, окающей речью.
Накануне Аля через свою русскую знакомую достала паспорт умершей в больнице молодой русской девушки. Ночью Аля уйдёт. И сегодня мы узнали от знакомого крестьянина, проезжавшего мимо ограды гетто, что евреи, посланные копать картошку, роют глубокие рвы в четырех верстах от города, возле аэродрома, по дороге на Романовку. Запомни, Витя, это название, там ты найдёшь братскую могилу, где будет лежать твоя мать. Даже Шперлинг понял всё, весь день бледен, губы дрожат, растерянно спрашивает меня: «Есть ли надежда, что специалистов оставят в живых?» Действительно, рассказывают, в некоторых местечках лучших портных, сапожников и врачей не подвергли казни.
Как будто страшное дуновение прошло по лицам, все почувствовали, что приближается срок.
Витенька, я хочу сказать тебе… нет, не то, не то. Витенька, я заканчиваю свое письмо и отнесу его к ограде гетто и передам своему другу. Это письмо нелегко оборвать, оно — мой последний разговор с тобой, и, переправив письмо, я окончательно ухожу от тебя, ты уж никогда не узнаешь о последних моих часах. Это наше самое последнее расставание. Что скажу я тебе, прощаясь, перед вечной разлукой? В эти дни, как и всю жизнь, ты был моей радостью.

агитационный плакат

"в 37 году жили на станции...шли две дрезины уже битком набитые людьми, остановились, стрелки зашли к нам в дом, ни кого не выпускали, долго ждали отца, ещё бы немного и уехали бы без него, помимо отца арестовали ещё несколько человек (он всех их назвал по фамилиям), через две недели расстрел... видел я его "дело" как оказалось - по доносу (стандартно, в "троцкизме")...через год арестовали мать, восемь детей остались без родителей... вот говорят - тогда были репрессии, а сей час лучше, что-ли..... детство у меня не было...в 43 году, в возрасте 17 лет призвали на фронт, на Украине, в первом бою с противотанкового ружья подбил бронетранспортёр, немцы повыскакивали, но наши автоматчики быстро их перестреляли... часто в разведку отправляли, за линию фронта, я же сибиряк...вчетвером: лейтенант (не знал, что делать), старшина (да лучше б он не ходил), татарин и я, татарин - молодец, смелый оказался, был приказ - "без языка не возвращаться" много ползли...снег, дождь, слякоть, замёрзли...с большим трудом пробрались в занятое село, постучались в хату, там бабка...немцы её дочь повесили, сын к партизанам ушёл...ну обсохли, согрелись, еда была у нас...я в сарае, потихоньку чуть-чуть солому на крыше раздвинул (там крыши соломой покрыты), осмотрелся... на третий день, ночью, на другой окраине села, мы захватили боевое охранение немцев...ну как-как...хенде хох! и всё... за это был представлен к Красной Звезде, но ни о каких наградах конечно же мы не думали... Затем отправили на учёбу в кавалерийскую школу. Однажды подняли по тревоге (против бандеровцев), вначале на лошадях шли, потом спешились, командира пулемётной очередью прошило, хороший, смелый был командир...командира убили...Бойко, ранили...я подполз, бросил РГД, потом Ф-1, точно попал, уничтожил двух пулемётчиков, за это дали орден Славы III степени... В Берлине, 2 мая, был последний бой, когда мы втроём, я пулемётчик (пулемёт мáксим), второй номер узбек Джафаров и огнемётчик уничтожили колонну немцев вооружённых фаустпатронами...да я боюсь об этом рассказывать, как-то рассказал, а мне "вот ты убийца"...выпустил по ним всю ленту - 71 патрон, огнемётчику кричу - Подрывай! Он ударил, и половина струи пошла на немцев, половина на нас (огнемёт от сильной реактивной струи опрокинулся), тогда сами чуть не сгорели...вот тогда много их положил - может сто, может больше, много...а на другой день, со всех окон, повсюду, белые флаги, Берлин сдаётся!"
Спросил - вообще страшно было на войне? и к своему удивлению услышал: "Никакого страха не было, никакого, вот как вы ходите на работу, вот так же. Вот в Берлине, как бы в живых остаться, а немцы здорово сопротивлялись, здорово..."
Я потом нашёл его на сайте "Подвиг народа" (на этом сайте награждённые, фотокопии документов, с конкретным описанием за что именно награждён и когда), за тот бой в Берлине он был награждён медалью "За Отвагу"...помимо уничтоженных фаустпатронщиков , там на сайте прочитал, что он ещё подавил огонь станкового пулемёта (там же в боях за Берлин), и про тот бой с бандеровцами описание прочитал, как оказалось курсантов было меньше чем бандеровцев, "бои с вдвое сильнейшей группой бандеровцев...под огнём пулемёта и автоматчиков противника подполз к пулемёту и гранатой уничтожил пулемётный расчёт, что обеспечил продвижение взвода вперёд и способствовал разгрому банд-группы", он рассказал, как уже после боя трупы бандеровцев сложили "много их набили".

в центре этот ветеран, фото сделано сразу после взятия Берлина, здесь ему не больше двадцати, да и его товарищам примерно столько же.
я спрашивал, а как местное население к нам относилось (поляки, немцы) "очень хорошо относились, ничего плохого не могу сказать...ничего плохого...полячки так варениками нас угощали... полячка была, к нам приходила, стыдно сказать, все к ней бегали, всё отделение обслуживала, хотя муж у неё был...да и про немцев ничего плохого не могу сказать... нормально относились, я ведь ещё после войны семь лет в Германии прослужил...бывало с немцами вместе водку пили..." Я спросил, а насилие какое-то было? человек аж в лице переменился: "сразу расстрел...приказ был!...если я насилую, ты должен меня расстрелять! (при этом он показал пальцем на меня)...я такого не видел, может где-то и было, но я такого не знаю...во фронтовой газете писали - не вздумайте, не дай Боже, ничего такого...этот Свонидзе говорит вот мы насиловали, меня аж всего от его слов...я такого не видел, может где-то и было, но я не видел такого...После войны мы охраняли склад в лесу, а вокруг много ягоды росло...немки к нам приходили, просили разрешить им за это дело (так сказать по бартеру) ягоду пособирать, вот такая у них мораль...мне предложили, я отказался... а некоторые пользовались, конечно так, чтоб не попасться, если узнают, то греха не оберёшься...а вообще немки они хозяйки хорошие, у нас бы половина офицеров на немках бы женились, но на немках не разрешали жениться, на полячках тоже нельзя было, а на чешках можно...у нас один офицер на чешке женился..."