[CD] Fate/stay night - フェイト/ステイナイト - Судьба: Ночь схватки [Type-Moon][18+][eng] (2004, VN)

Ветка Fate - это концовка аниме. Т.е Сейбер с Широ громят святой грааль и она изчезает в лучах рассвета со словами "я тебя люблю"
Ветка UBW
Из за Rule Breaker Кастер контракт Широ и Сейбер аннулируется. Арчер просит у Кастер разбить его контракт и переходит на ее сторону (как никак его единственный интерес - Широ замочить). Сейбер заключает контракт с Рин. Теперь собственно различия
True End - Сейбер уничтожает Грааль и исчезает. Широ едет с Рин в Лондон.
Good End - Cейбер уничтожает Грааль, но остается с Широ и Рин в Фуюки.
Ветка Heaven's Feel
Здесь события сосредоточены вокруг Matou Sakur'ы. Синдзи теряет свое командное заклинание подареное ему сестрой. Широ узнает что Сакура истинный мастер Райдер и о Crest Worm которых в нее паскудный Zouken-jii посадил. Котомине говорит что единственный способ извести червей - убить носителя. Рин пытается убить Сакуру. Щиро ей не позволяет. Из за этого сановятся врагами. В парке во время битвы с Agra Manyu погибает Арчер, защитив собой Рин. Широ теряет руку. Ему пересаживают руку Арчера. Сакура становится одержимой Agra Manyu. Широ создант кинжал Zelretch (да простят меня фаны не помню всей его истории . Помню только что Зельретч был одним из магов, способных чудеса творить. Ну вообщем жесткий кинжальчик.) Идет вместе с Рин спасать Сакуру. Им помогает Райдер (жутко к девочке привязалась :)) Рин уничтожает контракт Сакуры c Agra Manyu. Широ отправляет их вперед а сам остается с Agra разбираться. Вот тут собственно различия начинаются.
Good End - Широ на последнем издыхании подходит к Agra и на "автомате" использует Trace On Excalibur'a. Начинается землятресение. Врата Agra Manyu закрыты. Сакура, Рин и Райдер остались живы. Рин уезжает в Лондон оставив свои права сестре. Сакура и Райдер поселились в доме Широ. Судьба Широ неизвестна
True End - Широ собирается уничтожить Agra. Появляется Iliya и сама закрывает врата. Так как Широ не выжил она использует Третье Волшебство чтобы ему помочь. Он становится чем то вроде слуги без Мастера. Начинается землятресение. Врата закрыты. Райдер находит Широ. Затем они находят кукольника Aozaki Toko, (только не в привычном понимании этого слова (чтобы понять посмотри Kara no Kyoukai)) которая "прикручивает" дух Широ к кукле. Сакура и Райдер живут вместе с Широ. Рин приезжает из Лондона.
Если стоит патч Realta Nua то после открытия всех концовок (True и Good) в главном меню должен появится пункт Last Episode. Это еще одна концовка Сейбер. Больще сказать не могу так как руки не доходили глянуть. Чтоб не возникало вопросов где брать патч проверь оба топика F/SN я гдето ссылку на него давал.
Ну вот вообщем то и все. С наилучшими пожеланиями Ellurion

В HF Арчер погибает не в парке, а в лесу, прилегающем к замку Einzbern'ов, а контракт Ангра Манью с Сакурой разрывает не Рин, а Широ, "спрожектив" Rule Breaker Кастера и ударив сим орудием Сакуру в грудь.

К.И. Чуковский "Высокое искусство. Принципы художественного перевода"
...Чтобы вполне уяснить себе, в чем же заключается главное бедствие, попытаемся снова всмотреться в переводы мисс Мэриан Фелл. Конечно, отвратительно, что она путает годы, числа, деньги, имена и превращает людей в государства. Но куда отвратительнее тот пресный, бесцветный и скаредный стиль, который она навязывает произведениям Чехова, вытравляя из чеховских книг — систематически, страница за страницей — каждую образную, колоритную фразу, каждую живую интонацию.
Если у Чехова, например, один персонаж говорит:
«Сижу и каждую минуту околеванца жду!» — у переводчицы этот человек канителит:
«Я должен сидеть здесь, готовый каждую минуту к тому, что смерть постучится в мою дверь».
Ее идеал — анемичная гладкопись, не имеющая ни цвета, ни запаха, ни каких бы то ни было индивидуальных примет.
Если у Чехова, например, сказано: «Но маменька такая редька», мисс Фелл поправит его: «Но мать так скупа». Если кто-нибудь иронически скажет:
«Помещики тоже, черт подери, землевладельцы!» — она переведет тем же стилем дрянного самоучителя:
«Неужели вы думаете, что вследствие вашего обладания усадьбой вы можете распоряжаться целым миром?»
Перевод — это автопортрет переводчика
Переводчик от творца только именем рознится.
Василий Тредиаковский
В том-то и дело, что от художественного перевода мы требуем, чтобы он воспроизвел перед нами не только образы и мысли переводимого автора, не только его сюжетные схемы, но и его литературную манеру, его творческую личность, его стиль. Если эта задача не выполнена, перевод никуда не годится. Это клевета на писателя, которая тем отвратительнее, что автор почти никогда не имеет возможности опровергнуть ее…
Это часто бывает с поэтами: переводя их, переводчики чересчур выпячивают свое я… Незаметно действуют эти бациллы (отклонения от авторского текста), но — яростно: в одной строке попритушат какой-нибудь жгучий эпитет, в другой уничтожат живую пульсацию ритма, в третьей вытравят какую-нибудь теплую краску, — и вот от подлинника ничего не осталось: весь он, с начала до конца, стал иным, словно его создал другой человек, не имеющий ничего общего с автором.
Неточная точность
Что очень хорошо на языке французском, то может в точности быть скаредно на русском
Сумароков
стараясь передать Мильтона слово в слово, Шатобриан, однако, не мог соблюсти в своем преложении верности смысла и выражения. Подстрочный перевод никогда не может быть верен.
Пушкин
Словарные ошибки встречались не раз у самых больших переводчиков, и все же их переводы гораздо художественнее (и значит вернее) огромного множества таких переводов, где каждое отдельное слово передано с максимальной точностью…
…решительно ни на чем не основаны иллюзии наивных читателей, воображающих, будто тот художественный перевод наиболее точен, который точнее скопирует фразеологию подлинника.
Равным образом очень легко доказать, что не только калькирование иностранного синтаксиса, но и точное воспроизведение каждого отдельного слова не дают нам верного представления о подлиннике.
И раньше всего потому, что в одном языке с каждым словом связаны совсем иные ассоциации, чем в другом языке. В каждом — другая иерархия слов. Стиль одного и того же слова даже в двух близких языках совершенно различен.
Возьмем хотя бы такое общеславянское слово, как мать. Казалось бы, точный перевод его не представляет больших затруднений. А между тем бывают случаи, когда никак невозможно поставить знак равенства между русским «мать» и украинским «мати».
Сделайте опыт, попробуйте перевести такое двустишие Шевченко:
Тiльки наймичка шептала:
«Мати... мати... мати!»
Дело как будто простое, а не удавалось еще ни одному переводчику.
Мей перевел таким образом:
Словно мертвая стояла:
«Мать! мать! мать!» она шептала6.
Странный, как мне кажется, шепот в устах романтической девушки. И кроме того, вместо медлительного скорбного раздумья получилась скороговорка: «Мать, мать, мать».
Федор Сологуб перевел те же слова по-другому, тоже не слишком удачно:
Лишь батрачка лепетала:
«Матка... матка... матка!»7
Смеяться над этими переводами нетрудно, но как же в самом деле перевести слово «мати»?
Бедный словарь — и богатый
I
Плохие переводчики страдают своеобразным малокровием мозга, которое делает их текст худосочным. Каково Хемингуэю, или Киплингу, или Томасу Манну, или другому полнокровному автору попасть в обработку к этим анемичным больным! Похоже, что они только о том и заботятся, как бы обескровить гениальные подлинники. У таких переводчиков нищенски убогий словарь: каждое иностранное слово имеет для них одно-единственное значение. Запас синонимов у них скуден до крайности. Лошадь у них всегда только лошадь. Почему не конь, не жеребец, не рысак, не вороной, не скакун? Лодка у них всегда лодка и никогда не бот, не челнок, не ладья, не шаланда. Дворец — всегда дворец. Почему не замок, не палаты, не хоромы, не чертог? Почему многие переводчики всегда пишут о человеке — худой, а не сухопарый, не худощавый, не тщедушный, не щуплый, не тощий? Почему не стужа, а холод? Не лачуга, не хибарка, а хижина? Не каверза, не подвох, а интрига? Почему печаль всегда печаль, а не скорбь, не тоска, не кручина, не грусть? Плохие переводчики думают, что девушки бывают только красивые. Между тем они бывают миловидные, хорошенькие, смазливые, пригожие, недурные собой, привлекательные и мало ли еще какие!
Множество у этих людей всегда только множество. Почему не прорва, не уйма, не бездна, не тьма? Препятствие — только препятствие, а не помеха, не преграда, не препона.
И до сих пор существует порода переводчиков, которые никогда не скажут сумасброд, а непременно — безумец...
Точно так же, когда в самом начале «Повести о двух городах» Диккенс говорит о витиях, восхваляющих свою эпоху или клянущих ее, он называет их the noisiest (1), что по всем англо-русским словарям означает наиболее шумный или наиболее крикливый, но насколько экспрессивнее (опять-таки в данном контексте) тот эпитет, который дан переводчиками: самые горластые…
Это самые простые, обыкновенные слова, и все их достоинство заключается в их незатасканности: их не знают середняки переводчики. То же можно сказать и о другом слове: vengeance. Судя по всем лексиконам, оно означает мщение, месть. Но наши переводчики и здесь пренебрегли лексиконами и дали свой синоним, наиболее выразительный и, я сказал бы, наиболее русский: расправа (190). Причем эти высокие мастера перевода не щеголяют богатством своего словаря, не перегружают свой текст нарочито свежими формами речи: мобилизация выражений и слов, выходящих за пределы переводческой речи, оказывается у них совершенно естественной. Когда в их переводе встречаешь такие слова, нетипичные для переводческого стиля, как зануда, куролесить, настроиться на молитвенный лад, обуреваемый жаждой, орудовать, буркнуть, цацкаться, тараторить, окаянный и т. д.. и т. д., и т. д., нельзя не прийти к убеждению, что это и есть наиболее точное воспроизведение стилистики Диккенса, корни которой пропитаны могучими соками плебейской простонародной фразеологии и лексики.
Или взять хотя бы слово very. В словарях у него единственное значение: очень. Так и перевел бы любой буквалист: «Пассажиры казались очень промерзшими». Но Дарузес находится в постоянной вражде с буквализмом, для нее каждое слово имеет очень много значений, и эту фразу перевела она так: «Пассажиры, видимо, порядком промерзли» (61, 150).
И вот какими словами изложил бы переводчик-буквалист жалобы одной героини романа:
«Забота постоянно держит в напряжении (upon the stretch) мой ум».
Таков тот мертвый переводческий жаргон, с которым борется вся эта группа мастеров перевода. Вместо накрахмаленной фразы в новом переводе читаем:
«Из-за нее одной (из-за этой заботы. — К. Ч.) вечно душа не на месте» (69, 170).
И конечно, это чудесное, русское, образное «душа не на месте» по своему стилю и смыслу гораздо ближе к подлиннику, чем буквальное: «держит в напряжении мой ум».
Там, где всякий буквалист непременно напишет:
«Великие люди охотно раздают то, что принадлежит другим», — в переводе у Дарузес говорится:
«Великие мира сего раздают направо и налево чужое добро» (2, 12).
И хотя у Диккенса нет ни «направо и налево», ни «мира сего», мысль и стиль гениального автора переданы этими словами гораздо точнее, чем передал бы переводчик-буквалист.