Жаль что озвучен фильм ярмарочным зазывалой с мачовидно-кликушески жестяной глоткой, бездумно, как опричник, бодряческим тоном "втирающим савецкому обывателю"
например про "великую тайну воды" и прочую ахинею
http://ru.wikipedia.org/wiki/Великая_тайна_воды
О чём он думает когда говорит ? Только одна мысль бьётся "как поглыбже напрячь глотку шоб побольше бабла дали" ? -
https://www.youtube.com/watch?v=Hnt0P1YTukk
Mike Brick писал(а):
58650865мог бы реализовать себя и в СССР. И не надо тогда было бы подставлять страну, родных и друзей.
Если ОДИН! простой рядовой почти нищий человек, не бонза, может "подставить" целую СТРАНУ!!, +ВСЕХ РОДНЫХ!! И всех ДРУЗЕЙ!! под что кстати ? "под топор кровавой гэбни" ? (или под что-то другое по-вашему?) , то это не "страна" а гулаг -
https://www.youtube.com/watch?v=cIlMrG0DMTw
И гулаговско-холуяжное мышление осталось у тех кто пишет сейчас тут на форуме чувствуя себя "свободным поцреотом типа"
Идет Сатана по аду... Hу, там наpод всякий ваpится в четыpех pазных котлах. И чеpти стоЯт pядом. У 1-го котла (здорОвый такой) один чеpт стоит, у 2-го котла - два чеpта, у 3-го котла все остальные чеpти скучковались, а 4-й котел вообще стоит себе в стоpонке, варится по-тихоньку и никто на него даже не смотpит...
Сатана спpашивает:
- А почему вы так "неравномерно" стоИте?
А чеpти ему :
- В 1-м котле ваpятся амеpиканы, европеоиды и прочая. И если кто-то случайно выпpыгивает, то всем остальным на него наплевать, и его один чеpт загоняет назад...
Во 2-м котле ваpются хохлы. А два чеpта нужны для того, чтобы если один вылезет, он начнет усих своих pодственников вытягивать. Вот потому вдвое больше чеpтей и тpебуется...
В 3-м котле сидят евpеи - если один выскочит, он ВСЕХ остальных вытянет. Вот все остальные чеpти их стеpегут...
Сатана:
- А в 4-м кто ваpится, что их стеpечь не надо?
Черти ему в ответ:
- А там pусские варятся. Если один и выскочит, так его все остальные назад затянут с воплями: "Ты что, падла, лучше других жыть хочешь! ?"...
-------------------------------------
Такое впечатление что спорящие тут спорят ради спора и не прочитали книгу
Ещё раз :
http://lib.rus.ec/b/92069/read - Один в Океане (fb2)
Когда-то я мечтал побывать в самых дальних уголках планеты и испытать все доступные человеку состояния. У меня было сильное побуждение искать, увидеть и узнать.
Я искал одно, а нашел совсем другое, возможно, более прекрасное. Его называют по-разному: Божественным присутствием, благодатью или, может быть, как-то еще. Что бы это ни было, оно прекрасно.
Это состояние, когда сознание находится в сердце, а ум затихает. Тогда мир преображается, и даже неодушевленные предметы становятся живыми. Исчезает время, исчезают мучительные желания, а душа наполняется любовью. Наверное, это и есть счастье? Когда оно уходит, ты чувствуешь тоску, будто переживая смерть близких. Мир снова становится мертвым, и ты видишь его, как все обычные люди. Я много раз находил это состояние, терял и находил снова, в самых неожиданных местах, но никогда не мог удержать надолго.
Я думал, что сам руковожу своей судьбой. Мне казалось, что я капитан своего корабля, и могу вести его, куда захочу. Но мой корабль почти всегда разбивался о препятствия чужой воли, и я понял, что я только гребец. Я страстно хотел быть свободным, но на самом деле был прикован к своему веслу жизнью, работой, государством.
Я выбрал самую что ни на есть морскую специальность, но она отдалила меня от моря. Море было для меня объектом религиозного поклонения, а не предметом научного изучения. Я бы хотел быть не океанографом, а жрецом в Храме моря. Но это невозможно, и мне приходится всегда иметь дело с приборами, что-то измерять, складывать и записывать. Люди называют это наукой. Разве нужно вычислять и измерять то, что любишь? А я не хочу складывать цифры, я хочу просто любить море. Я понимаю, это глупо — сидеть на берегу и смотреть на море часами. Нужно работать, собирать данные, изучать их, делать научные выводы… и все же моя профессия убивает во мне любовь. Тогда я чувствую себя гребцом на галере.
Я много раз бросал весло, разрывал цепи и убегал. Но меня находили и снова приковывали. Иногда я приходил сам. Да, собственно, и убегать-то было некуда.
Но грести надоедает. А кто-то внутри постоянно нашептывает: «Беги! Попробуй еще раз! Ведь бежать так прекрасно, только тогда и ощущаешь себя свободным!» Потом ты снова попадешь в сети серой повседневности или, может быть, с энтузиазмом начнешь грести куда-нибудь совсем не туда, до нового разочарования. Мы живем в мертвом мире. Большинство людей даже не подозревают об этом. Я долго наблюдал, спрашивал, пытался понять, как воспринимают мир другие люди, и нашел, что мир одних очень страшен и еще более мертв, чем мой, и только немногие живут постоянно в одушевленном и всегда новом мире.
Мне кажется, с нами постоянно происходят два важных процесса: убегание от самих себя и возвращение к себе. Очень трудно оставить свой привычный мир. Когда убегаешь, становишься обнаженным и уязвимым. Бежать страшно, страх возвращает тебя в твой прежний мир и еще более разрушает его. Страх трудно победить. Но если удастся хотя был ненадолго, ты становишься свободным и видишь мир необыкновенно прекрасным. Собственное действие, собственное переживание глубоко волнуют душу и забрасывают тебя на иной уровень восприятия. Это еще более яркая реальность. Это невозможно передать, этому невозможно научить, это нужно испытать. Из-за этого стоит бежать, даже если все будет продолжаться совсем недолго. Иногда желание свободы бывает невыносимым, и я становлюсь совсем безрассудным. Неизвестность, как женщина, волнует и зовет, стоит ей только поманить, как я забываю обо всем и начинаю снова мечтать о побеге. В сердце приходит любовь, страх отступает, и тогда я становлюсь по-настоящему счастливым.
Это не был побег в прямом смысле — из тюрьмы, от чумы или от долгов. Это не было и стремление к абсолютной свободе. К этому времени я уже додумался, что бежать можно только из одной тюрьмы в другую (но где лучше кормят и легче жить), а свободу обрести с помощью неимоверных усилий изменением своей внутренней природы. Я не искал никаких материальных благ — за морями меня, скорее всего, ожидала такая же, как и здесь, зависимость от обстоятельств. Побег с корабля был духовным испытанием, научно-мистическим экспериментом или познанном себя — как угодно.
Я не планировал побег, как люди планируют экспедицию или собираются в дальнюю дорогу. И в то же время я был готов к побегу в любой благоприятный момент.
Нельзя сказать, что меня гнали прочь политические причины. Я чувствовал, что советская власть — это скрытое зло, и оно в той или иной мере присутствует во всем, что окружает меня. У меня было две возможности — изменить мир или изменить себя. Мои друзья диссиденты занимались первым, мои друзья христиане, йоги, буддисты — и я вместе с ними — пытались изменить себя.
Я подчинялся какой-то функции, но делал из себя человека, не был винтиком в общем механизме. Йога была мне нужна не как система упражнений, а как система освобождения. Занятия йогой в условиях крайней несвободы — это постоянное преодоление. Каждый момент в йоге давал мне капли свободы. Мне никто не мешал, я ковал себя.
Я искал способ по-настоящему опробовать свои силы, я желал совершить обряд Действия. В любом правильном действии должна присутствовать радость от его совершения, страсть, обнаженное чувство и обостренное внимание. Жизнь — это когда смерть стоит за плечами. Если ты в безопасности, ты не учишься. Внешняя часть выглядела как побег из одной страны в другую во времени и пространстве; внутренняя была в испытании «здесь и теперь» — на палубе корабля, в океане, на тропическом острове — в каждый данный момент. Смысл испытания был в изменении или, точнее, в разрушении своего прежнего «я». Конечная цель — выдержать, и совсем несущественно — выжить или умереть.
Я выдержал.
Успех был бы и в случае смерти.
Закончив далекий и трудный путь,
Я увидел то, о чем долго грезил,
И понял – нет Счастья за горизонтом,
А оно, как тень, безмолвное, Всегда рядом.
И все же я не могу смотреть без слез
На распускающиеся паруса,
А когда они исчезают вдали,
Я чувствую, как будто мое счастье
Уходит вместе с ними.
-------------------------------------------
мой PS :
-------------------------------------------
http://www.ozon.ru/context/detail/id/2716169/
В защиту демократии
...Десятилетиями Сталин терроризировал не только совет¬ский народ, но и все руководство Коммунистической пар¬тии: сегодня член Политбюро мог быть восходящей звездой, а завтра он уже ехал в поезде в Сибирь или ждал исполнения смертного приговора. После смерти Сталина в 1953 году все коммунистическое руководство было против того, чтобы его преемник был наделен той же абсолютной властью. Власть следующего руководителя была ограничена не потому, что коммунистическое руководство хотело положить конец тоталитарному правлению, а скорее потому, что они сами больше не хотели жить в страхе.
Пьянящее чувство свободы
Никогда нельзя знать наверняка, каково в данный момент точное соотношение «двоемыслящих» и «истинных сторонников» в обществе страха. На основе своего опыта жизни, как и опыта жизни других в таком обществе, я убедился, что число «истинных сторонников» всегда гораздо меньше, а число «двоемыслящих» намного больше, чем это кажется сторонним наблюдателям. Более того, если большинство граждан общества страха все еще предпочитают страх свободе, то вскоре после его крушения ситуация кардинально изменится.
Чем жестче общество контролирует своих подданных, тем быстрее произойдут перемены. В 1989 году студент из Северной Кореи, попросивший вскоре после начала своей учебы политического убежища в Чехословакии, отметил, что «большинство граждан Северной Кореи, которых практически с рождения учат относиться к двум Кимам как к высшим божествам, верят пропаганде, как верил я, пока не увидел относительную свободу Чехословакии»14. В каждом обществе, как только прекращается систематическое промывание мозгов, как только правда начинает выходить наружу, как только «двоемыслящие» перестают бояться, быстро образуется большинство тех, кто не хочет снова жить в страхе.
В первую очередь именно это послужило причиной того, что немцы, японцы, итальянцы, испанцы, русские и многие другие перешли в XX веке от страха к свободе. У них совершенно разные культуры, верования, религии, идеалы, ценности и образ жизни, но в одном отношении они похожи: эти народы не хотели снова жить в страхе. Решимость людей, ставших, наконец, свободными, никогда больше не возвращаться к жизни в страхе, не стоит недооценивать. Покидая мир лжи и двоемыслия, испытываешь незабываемое чувство свободы.
Мое освобождение от мира страха началось еще в студенческую пору, когда я учился в Московском физико-техническом институте, который любили тогда сравнивать с Массачусетским технологическим институтом. Он считался главной лабораторией по выращиванию новой советской элиты: физиков, математиков, кибернетиков будущего. Понимая, что в этой школе вундеркиндов традиционные приемы промывания мозгов вряд ли подействуют, власти пользовались другими методами. Нас подвергли более изощренной обработке, упирая на значимость нашей работы. Все разговоры о правах, свободе и справедливости, говорили нам, — это всего лишь слова. Что такое эти слова по сравнению с непреложными законами Ньютона, Галилея и Эйнштейна? Политические ценности придут и уйдут, а наука предлагает всеобщие, вечные истины.
По иронии судьбы, оставить мир двоемыслия меня побудил человек, стоявший на самой вершине пирамиды «вечных истин». В 1968 году в открытом письме, направленном советскому руководству, Андрей Сахаров, один из самых видных ученых Советского Союза, написал, что научный прогресс нельзя отделять от свободы человека. Душная интеллектуальная атмосфера в СССР мешает творческим силам народа и не позволяет стране стать мировым лидером, писал Сахаров. Идеалы социализма никогда не будут реализованы, пояснял он, если в СССР не будет интеллектуальной свободы. Этим мужественным заявлением Сахаров нанес мощный удар по советской власти. Главный ученый сверхдержавы, гордившейся своими научными достижениями, утверждал, что сама природа советского общества предопределяет его поражение в соперничестве со свободным миром.
Для молодого ученого, взвешивающего свое будущее, смысл этого обращения был четким и ясным. Человек, которого мы все боготворили, предостерегал: мир лжи ведет не к светлому будущему всего человечества, а к интеллектуальному параличу и научному регрессу.
Сахаров, который впоследствии поставит на карту все, потребовав от режима соблюдения прав человека, вдохновил меня на изменение своей жизненной позиции. Позже, помогая ему в связях с иностранными журналистами, дипломатами и политиками, я много раз убеждался, что между мыслями этого великого, но на удивление скромного человека и его публичными заявлениями ни¬когда не возникало никакого зазора.
В моем случае единство мыслей и слов, к которому я пришел, став активистом, положило конец моему собственному внутреннему дискомфорту. Когда я, наконец, избавился от самоцензуры и двоемыслия, меня охватило великое чувство освобождения, словно я, наконец, сбросил огромный груз, который годами носил на своих плечах, не замечая его тяжести. Вдруг оказалось, что я волен думать, что хочу, и говорить, что думаю. Это чувство внутренней свободы не покидало меня даже в карцере.
Большинство людей, которые всю жизнь живут в страхе, испытывают это чувство, только когда их общество становится свободным, когда они знают, что могут спокойно выйти на городскую площадь и без страха выразить свое мнение. Но как бы оно ни пришло к ним, в результате ли собственной борьбы или в результате внешних событий, ощущение внутренней свободы все равно продолжает оставаться сильным и возвышенным. Я уверен, что его значение выходит за пределы рас, религий, убеждений и культур и что свобода — это «универсальный наркотик». И я убежден, что люди, однажды вкусившие свободы, никогда не захотят снова жить в страхе. Предположить, как это делают скептики, что большинство людей по собственной воле предпочтут жить в обществе страха, означает согласиться с тем, что большинство людей, попробовавших вкус свободы, по собственной воле выберут возврат к рабству.
http://www.zakharov.ru/component/option,com_books/task,book_details/id,132/Itemid,56/
http://www.zakharov.ru/index2.php?option=com_books&task=show_viderjka&id=...0&height=400
-------------------------------------------
PPS:
-------------------------------------------
http://lib.rus.ec/b/358946/read
Владимир Буковский
И возвращается ветер…
//// ....И если бы все шло по генеральному плану партии, то исчезла бы у нас преступность полностью, а вместо массового террора, шпиономании и других ошибок культа личности глядели бы мы друг на друга с опаской — псих или не псих? Десятки миллионов временно заболевших граждан, включая некоторых членов политбюро, после непродолжительного лечения вновь вливались бы в здоровые ряды строителей коммунизма. И, кто знает, может быть, настали бы такие времена, когда две трети какого-нибудь XXVII съезда нужно было бы слегка подлечить от вялотекущей шизофрении.
Пока что, однако, все было довольны: и КГБ, и партийное начальство, и Хрущев, и психиатры, и мы сами. Несколько десятков человек — почти все, кто был в это время арестован по политическим обвинениям, — оказались психами, и почти все радовались: не попадем в концлагерь. Было, правда, несколько исключений. Некто Ковальский, сам врач-психиатр из Мурманска, арестованный за антисоветскую пропаганду, как и большинство нас, совсем не радовался. «Дурачки, — говорил он, — чему вы радуетесь? Вы же не знаете, что такое психиатрическая больница». И может быть, чтобы показать нам это наглядно, а может, просто ради забавы, он начал доказывать нам, что мы действительно психи. Прежде всего потому, что оказались в конфликте с обществом. Нормальный человек к обществу приспосабливается. Затем потому, что ради глупых идей рисковали свободой, пренебрегали интересами семьи и карьерой.
— Это, — объяснял он, — называется сверхценной идеей. Первейший признак паранойяльного развития личности.
//// Все чаще и чаще я стал бывать у Алика Вольпина. После нашего знакомства примерно в сентябре 61-го года, еще до разгрома Маяка, а потом и во время допросов по делу маяковцев виделись мы довольно часто и даже работали одно время вместе в НИИ. Там же вел он семинар по семантике, а я ходил его слушать. Когда я сидел, он бывал у моей матери. Это вообще было его правилом — навещать родственников арестованных, даже если он с ними и знаком не был. И конечно же, первым делом разъяснял он всем законы.
Поражало меня, с какой серьезностью он рассуждал о правах в этом государстве узаконенного произвола. Как будто не очевидно было, что законы существуют у нас только на бумаге, для пропаганды и везде оборачиваются против тебя. Разве не говорили нам в КГБ вполне откровенно: «Был бы человек, а статья найдется». Закон что дышло — и поворачивали это дышло всегда против нас. Решающим, стало быть, был не сам закон, а кто его будет поворачивать.
Всего десять лет назад вскрылось, что эти самые законы вполне уживались с убийством чуть ли не двадцати миллионов ни в чем не повинных людей. Сам автор нашей Конституции, Бухарин, едва успел ее закончить, как был расстрелян.
Какой же смысл толковать о законах? Все равно что с людоедом толковать о человечности.
Да и сам Алик уже дважды попадал в тюремную психиатрическую больницу, и всего лишь за чтение своих стихов. Не на площади даже, а дома, своим друзьям. Неужели это его не убедило? Словом, казался он мне чем-то наподобие тех закоснелых марксистов, которых даже тюрьма уже просветить не может. Его вечно всклокоченный вид, совершенная непрактичность, неприспособленность к жизни, абсолютное безразличие к тому, как он выглядит, лишь дополняли картину, дорисовывали почти хрестоматийный образ чудака-ученого. Он и был ученым — математиком, логиком.
Удивительно подкупала в нем совершенно детская непосредственность, незащищенность, неожиданная в сорокалетнем человеке. Думаю, большинство его друзей — почти все прошедшие через сталинские лагеря — любили в нем именно эти качества. На рассуждения же о законности смотрели снисходительно, как на простительное чудачество, и только с улыбкой покачивали головами, когда он очередной раз разворачивал свои логические построения.
То ли постоянные занятия логикой наложили отпечаток, то ли, напротив, выбрал он этот предмет именно в силу особой близости своего мышления к формальной логике, только все его рассуждения строились строго по принципам логических схем. Любое утверждение, с его точки зрения, должно быть или истинным, или ложным. Относительности этих понятий он совершенно не признавал и очень сердился на обычную в разговорной речи неточность выражений, считая ее чуть ли не основной причиной человеческих несчастий. Собственно, все его рассуждения истекали из простого, по-детски наивного принципа «не хочу лгать». Именно мы сами, внося в свою жизнь ложь, двусмысленность и неопределенность, затем страдаем от них. Но поскольку истинность любого суждения всегда в реальной жизни условна, то все его рассуждения, особенно в споре, моментально обрастали бесконечными отступлениями, оговорками, сносками, исключениями, поправками, неизбежно приводили к проблеме соответствия самого слова тому, что оно обозначает, и кончались в таких дебрях семантики, что никто уже ровным счетом ничего понять не мог. Один только Алик, озаряя собеседников голубым взглядом, считал, что все предельно просто. Только не хватает людям терпения докопаться до истины.
Легко себе представить, что получалось от столкновения Алика с советской карательной машиной. Помню, уже несколько лет спустя вызвали Алика на допрос в КГБ по одному делу. Жена, зная по опыту, чем это может кончиться, заранее предупреждала следователя добром отказаться от этой затеи. Но тот не внял. Не знаю, чем начался допрос. Доподлинно известно лишь, что через два часа Алик уже чертил следователю на пустом бланке протокола какие-то схемы, круги и треугольники, пытаясь пояснить одну, самую простую из своих мыслей. Через четыре часа, когда они, пройдя краткий курс теории множеств, добрались наконец до проблемы денотата, взмыленный следователь в полуобморочном состоянии звонил жене Алика, умолял ее забрать мужа. Естественно, она отказала, справедливо считая, что следователь сам виноват, не послушавшись ее сразу.
— Теперь как знаете, так и выпутывайтесь, — ответила она.
Счастье еще, что в этот раз Алик был вызван как свидетель, а не как обвиняемый. Иначе следствие вполне логично перешло бы для него в психиатрическую экспертизу. Но ведь и психиатры — отнюдь не математики и не логики. «Истинность» и «ложность» отнюдь не являются предметами психиатрического исследования. Поэтому все следствия кончались для Алика одинаково — психиатрической больницей специального типа для особо опасных.
А что еще могло получиться? Представьте себе на минуту, что КГБ вдруг придет в голову арестовать компьютер. С одной стороны, компьютер невозможно запугать или запутать, склонить к компромиссу, ложному признанию или даже частичной лжи. С другой стороны, компьютер просто не поймет двусмысленного языка следственных вопросов, советских законов. Его логические схемы либо будут выдавать ответ типа «истинно-ложно», либо если попытаться получить развернутый ответ — последовательность рассуждений, то выскочит длинная перфолента с какими-то бесконечными единичками и нулями. Что прикажете с ней делать? Подколоть к протоколу? Ручаюсь, что дело кончится, как у Алика, — спецбольницей. Ведь сколько ни стучи кулаком по столу — ничего не произойдет, разве что лампочка перегорит.
Я отчаянно спорил с Аликом, иногда чуть ли не до утра. И не только потому, что в 19–20 лет нужно со всеми спорить, но просто весь ход его рассуждений, все отправные точки были для меня неприемлемы, а все, что он говорил, казалось не имеющим отношения к жизни. Но, возвращаясь под утро домой в совершенно горячечном состоянии, я вдруг обнаруживал с ужасом, что полностью усвоил очередное его построение. Дело в том, что не только советская психиатрия обогащалась от столкновения с Вольпиным, но и он, в свою очередь, обогащался от столкновения с ней и с советскими законами. Быть может, впервые за 50 лет эти законы оказались таким образом пропущенными через компьютер и прошли тест на «истинно-ложно». Я же получал уже готовый продукт.
Центральной в его рассуждениях была позиция гражданина. Она-то и давала до смешного простой выход из всех моих затруднений.
Затруднения эти начинались, когда от меня требовали быть советским человеком. Понятие это до того расплывчатое и демагогическое, что никогда точно не знаешь, какие обязанности оно налагает. Советский — это значит с энтузиазмом строящий коммунизм, единодушно одобряющий политику партии и правительства, гневно осуждающий мировой империализм. Да мало ли что завтра выдумает пропаганда? Официальная идеология создала какой-то мифический образ советского человека, и каждое новое ее изобретение становилось чем-то вроде директивы для всех.
С понятия «советский человек» и начиналось все беззаконие в стране. В него так же, как в понятие «социализм», каждый очередной правитель вкладывал, что хотел. И спорь с ними потом на партсобраниях, как Писарев, — критериев-то никаких нет. Высший судья в этом вопросе — ЦК партии. А всякое иное толкование — уже преступление.
— Вы же советский человек, — говорит с напором сотрудник КГБ, — а значит, должны нам помочь.
И что ты ему скажешь? Если не советский, то какой? Антисоветский? А это уже семь лет лагерей и пять ссылки. Советский же человек обязан сотрудничать с нашими доблестными органами — это ясно, как день. За что, к примеру, меня выгнали из университета? За то, что не соответствую «облику советского студента».
Между тем, доказывал Вольпин, никакой закон не обязывает нас быть «советскими людьми». Гражданами СССР — другое дело. Гражданами СССР все мы являемся в силу самого факта рождения на территории этой страны. Однако никакой закон не обязывает всех граждан СССР верить в коммунизм или строить его, сотрудничать с органами или соответствовать какому-то мифическому облику. Граждане СССР обязаны соблюдать писаные законы, а не идеологические установки.
Далее, понятие советской власти. Вы против советской власти или за? Я могу думать что угодно, но если я официально заявлю, что против, — это уже антисоветская пропаганда. Опять семь плюс пять. Что ж мне — лгать? Или сознательно нарушать законы? Однако этого и не требовалось. Согласно Конституции СССР политическую основу советской власти составляет власть Советов депутатов трудящихся, тот самый бутафорский орган, который на деле имеет меньше власти, чем рядовой милиционер. Ни о какой партии в этом разделе Конституции и помина нет.
— Возражаю ли я против власти некоего парламента, который называется Совет депутатов трудящихся? — рассуждал Вольпин. — Нет, не возражаю. Тем более что абсолютно нигде не сказано, что он должен быть однопартийным. Название, конечно, можно было бы придумать и получше.
Это рассуждение было чрезвычайно важным, так как на практике власти автоматически объявляли антисоветским все, что им не нравилось. Рассуждая же строго юридически, никто из нас не совершал преступления, пока не выступал прямо против власти Советов депутатов трудящихся. А кому она мешает?
Создавая законы в основном для пропаганды, а не для исполнения, наши идеологи перемудрили. Им, в сущности, ничего не стоило написать вместо Конституции: «В СССР все запрещено, кроме того, что специально разрешено решением ЦК КПСС». Но это, наверное, вызвало бы лишние трудности, несколько шокировало бы соседние государства. Сложнее стало бы распространять свой социализм за рубеж легковерным людям. А потому они понаписали в законах много свобод и прав, которых просто не могли бы допустить, — справедливо считая, что не найдется таких отчаянных, чтобы потребовать от них соблюдения этих законов.
Поэтому идея Вольпина в переводе на человеческий язык с машинного сводилась к следующему:
Мы отвергаем этот режим не потому, что он называется социалистическим: что такое социализм, никакой закон не определяет, и, следовательно, граждане не обязаны знать, что это, — а потому, что он построен на произволе и беззаконии, пытается навязать силой свою идиотскую идеологию и заставляет всех лгать и лицемерить. Мы хотим жить в правовом государстве, где закон был бы незыблем и права всех граждан охранялись бы, где можно было бы не лгать — без риска лишиться свободы. Так давайте жить в таком государстве. Государство — это мы, люди. Какими будем мы, таким будет и государство. Данные нам законы при внимательном рассмотрении вполне позволяют такую интерпретацию. Давайте же — как добрые граждане нашей страны — соблюдать законы, как мы их понимаем, то есть как они написаны. Мы не обязаны подчиняться ничему, кроме закона. Давайте защищать наш закон от посягательств властей. Мы — на стороне закона. Они — против. Конечно, в советских законах есть много абсолютно неприемлемого. Но разве граждане других, свободных стран довольны всеми своими законами? Когда закон гражданам не нравится, они законными средствами добиваются его пересмотра.
— Но ОНИ же не могут обойтись без произвола, — возражали Алику. — Если они будут строго соблюдать законы, они просто перестанут быть коммунистическим государством.
— На самом деле я тоже так думаю, — заговорщицким шепотом соглашался Алик. И все смеялись.
— Чудак ты, Алик, — говорили ему. — Ну, кто же будет слушать тебя с твоими законами? Как сажали, так и будут сажать. Какая разница? — Ну, если кто-то нарушает законы, ущемляет мои законные права, я как гражданин обязан протестовать. Мало ли какая банда преступников попирает законы — это не означает, что я перестаю быть гражданином. Я обязан бороться всеми законными средствами. Прежде всего — гласностью.
И опять все смеялись: гласности захотел! Где ж ее взять, гласность? Газета «Правда», что ли, поможет?
Но, отсмеявшись, приходилось согласиться, что, отвечая беззаконием на беззаконие, никогда не обретешь законности. Другого пути просто не было. Так же, как, отвечая насилием на насилие, можно только увеличить насилие, а отвечая ложью на ложь — никогда не получишь истины. Опять наш растрепанный компьютер был прав.
Идея Алика была
гениальной и безумной одновременно. Гражданам, уставшим от террора и произвола, предлагалось просто не признавать их. Это можно было бы сравнить с гражданским неповиновением, если бы не двусмысленность законов, делавшая такое поведение образцом гражданской доблести.
Представьте, что вы попали в компанию бандитов и пытаетесь обращаться к ним как к благовоспитанным, приличным людям. Идея фактически состояла в том, чтобы не признавать реальности, а — подобно шизофреникам — жить в своем воображаемом мире, в том мире, который мы желали бы видеть. Казалось бы, сумасшедшая затея.
Но в том-то и вся штука с коммунистами, что признать реальность созданной ими жизни, усвоить их представления — значит самим стать бандитами, доносчиками, палачами или молчаливыми соучастниками. Власть — это всего лишь согласие подчиняться, и каждый, кто отказывается подчиниться произволу, уменьшает его на одну двухсотпятидесятимиллионную долю, а каждый компромисс — усиливает его.
И разве реальная советская жизнь — не воображаемый шизофренический мир, населенный выдуманными советскими людьми, строящими мифический коммунизм? Разве все и так не живут двойной, а то и тройной жизнью? Гениальность идеи состояла в том, что она уничтожала эту раздвоенность, напрочь разбивала все внутренние самооправдания, которые делают нас соучастниками преступления. Она предполагала кусочек свободы в каждом человеке, осознание своей «правосубъектности», как выражался Вольпин. Иными словами, личную ответственность. Это-то и есть внутреннее освобождение.
Предположим, что такую точку зрения усвоит значительное число людей. Где тогда будет ЦК со своими идеологическими установками? Что будет делать КГБ со своей армией стукачей? Гражданину нечего скрывать, не в чем оправдываться — он лишь соблюдает законы. И чем более открыто он это делает — тем лучше.
— Ну, а что ты будешь делать, Алик, если завтра они изменят законы так, что не останется возможности их толковать по-твоему? — спросил я Алика.
— Тогда я, видимо, перестану быть гражданином этой страны.
Это было уже совсем непонятно простым смертным. Что ж, через границу бежать? Алик же пускался в длинные рассуждения о праве гражданина на выезд из своей страны и, конечно, на въезд в нее, ссылаясь при этом на какую-то Декларацию прав человека. Все только плечами пожимали: «Эк загнул!» Интересно, сколько из них, пожимавших тогда плечами, через семь-десять лет оказались в Вене, Риме, Тель-Авиве, Нью-Йорке? И только Вольпин, верный себе до конца, из окна вагона, уходящего на Вену, произнес речь о борьбе за свободу въезда…
— Ну, а ты, ты сам — тоже псих? — спрашивали мы.
— Конечно, псих, — радостно соглашался он, — только я уже это осознал и поэтому почти выздоровел, а вы еще нет, вас еще предстоит лечить.
Наши эксперты рассуждали прямо по этой схеме. Своего ведущего врача я видел раза два — не больше, и она говорила примерно то же. Затем вызвали меня на комиссию и там задавали всё те же вопросы: почему я оказался в конфликте с обществом, с принятыми у нас нормами жизни, почему мои убеждения кажутся мне важнее всего — важнее свободы, учебы, спокойствия матери? Вот, например, ходил я на эту самую площадь Маяковского. Ведь я же знал, что это запрещено, ведь нас предупреждали. Почему же я продолжал ходить туда? Почему не стал учиться в университете?
На самом деле ответить на эти вопросы не так просто. Если сказать, что в моем конфликте с обществом виновато общество, получается: все кругом меня не правы — один я прав. Ясное дело, я выходил сумасшедший. А что сказать насчет убеждений? Кто-то из ребят привел пример Ленина, который тоже был в конфликте с обществом и ради своих убеждений попал в ссылку. Но для психиатра это не объяснение, и все, что получишь в результате такого ответа, — запись в истории болезни: «Страдает манией величия, сравнивает себя с Лениным». Как ни крути, любой нормальный искренний ответ лишь доказывает твою болезнь. А уж если говоришь о преследованиях КГБ, мания преследования неминуема. И даже, когда меня под конец спросили, считаю ли я себя больным, мой отрицательный ответ тоже ничего не доказывал: какой же сумасшедший считает себя сумасшедшим?
Мы же еще больше облегчали задачу врачам, сами того не понимая, потому что вели самую веселую жизнь в своем политическом изоляторе в четвертом отделении Института Сербского. После стольких месяцев камерной жизни и полной лефортовской изоляции видеть сразу столько единомышленников, привезенных со всех концов страны, обмениваться новостями, анекдотами и шутками было просто праздником. Каждый рассказывал о своем деле, о друзьях, о планах, и многим даже в голову не приходило, что старухи санитарки все это мотают на ус и докладывают врачам. Я, помнится, забавы ради пересказал ребятам книжку о хиромантии, которую прочел перед арестом, и только потом узнал, что это тоже оказалось симптомом моей болезни. Затем один из ребят, Серега Климов, объявил голодовку по каким-то своим причинам. Его не изолировали несколько дней, и он продолжал лежать в той же камере, где мы все ели за столом. Наконецno_html=1 мы возмутились и тоже объявили голодовку полным составом, потребовали его изолировать, чтобы он не мучился, глядя, как мы едим. И эта наша голодовка тоже оказалась симптомом болезни.
Впрочем, мы нисколько не боялись оказаться психами — напротив, были этому рады: пусть эти дураки считают нас психами — вернее, наоборот, пусть эти психи считают нас дураками. Мы вспоминали все книги о сумасшедших: Чехова, Гоголя, Акутагаву и, конечно же, «Бравого солдата Швейка». От души хохотали над врачами и над самими собой.
Только один из нас — Аркадий Синг — воспринял все это трагически. Он был индус по происхождению, но с детства жил в СССР, в Свердловске. Работал инженером. Лет двадцать не мог он получить квартиру и ютился с женой где-то в подвале. Наконец, совершенно потеряв терпение и надежду, он сделал плакат «антисоветского содержания» и с ним пошел к обкому партии. Вокруг него собралась большая толпа: кто сочувствовал, кто просто любопытствовал узнать, что выйдет. Толпа росла, и получилось уже что-то вроде демонстрации. Власти заволновались, вежливо пригласили Аркадия войти в обком, дружески побеседовали, обещали дать квартиру, а затем вывели через черный ход, посадили в машину — якобы чтоб не возбуждать толпу — и отвезли прямо в тюрьму КГБ.
И этот вот Синг, когда узнал, что его признали сумасшедшим, чуть действительно с ума не сошел. «Как же так? — рассуждал он. — Меня же смотрели врачи-специалисты. Они лучше знают. И если они установили, что я сумасшедший, значит, так оно и есть. Я просто сам этого заметить не могу». Он постоянно спрашивал нас, не замечаем ли мы за ним каких-нибудь странностей, надоедливо рассказывал, какие он обнаружил у себя симптомы, и так нервничал, что по всему телу у него пошла экзема.
