Тайная история "Архипелага ГУЛАГ" / L`histoire secrete de l`Archipel du Goulag (Jean Crepu et Nicolas Miletitch) [2008, Документальный фильм, SATRip]

Цитата из Лондона: За последнее время кое-что в стране сделано для спорта. Конечно, ещё не Лондон, но уже и не Советский Союз. (c) Дмитрий Медведев

Самый его перл был когда президентство сдавал.
Выдал - главной своей заслугой считает, что в результате его правления слово демократия перестало быть ругательным.

К победам на олимпиаде 1988 года этот урод не имеет никакого отношения.

Фотографию № 6 указанного Тотал Нигилистом "О чём грустят российские коммунисты" Бестмаяковский разобрал - коляска не та ,на девушке бриджи не те .
Фотография № 9- обритые наголо парни с крестами на груди. Это ещё что за диво ?
Фотография 20- "Конаковский хлебокомбинаткомбинат" ??? Современное наименование однако.В советское время предпочитали говорить - хлебозавод.Из кармана у гражданина слева выглядывает мобильный телефон.
Фотография 22 - сомнительна. Не та одежда.
Фотография 25- бриться наголо стали не раньше горбачёвских треклятых времён.
Фотография 34- мальчик в кроссовках явно иностранного производства?
Фотография 36- коляска не советского периода.
Фотография 39- что ещё за бейсболка на мальчике?
Фотография 41- явно современная.В подобном виде не фотографировались в СССР.

Целью всей моей жизни было уничтожение коммунизма, невыносимой диктатуры над людьми.

Горбачев и Яковлев это

"Горбачёв делал за нас нашу работу".
"Горбачёв примет всё. Он находится в состоянии неумолимой спешки" Бейкер- Бушу .
"Мы должны были добиваться максимум возможного ,пока Горбачёв находился у власти,чтобы закрепить происходящие перемены".
"Мы знали ,что Горбачёв готов был делать уступки"

но статью за измену родине он явно заслужил

Чем Горбачев отличается от Бланка?

В США банкротят очередной город. Сколько можно это терпеть?
Автор: Е.Супер
Похоже, что лозунг «Пора валить!» становится все более актуальным не только для жителей терпящих финансовый крах государств Европы, но и для граждан США. Обладание печатным станком и авианесущими ударными группировками не спасает американское государство от банкротства целых городов, которых становится все больше. Сегодня подтвердилась информация о том, что очередной такой город обратился в суд для защиты от кредиторов.
Американские города как костяшки домино
На этот раз неплатежеспособность поразила город Сан-Бернардино, что расположен неподалеку от Лос-Анджелеса в штате Калифорния. Одно из старейших поселений штата, основанное переселенцами-мормонами, сегодня насчитывает около 210 000 жителей и просит суд защитить его от кредиторов.
Соответствующее заявление было подано 1 августа согласно американскому законодательству, предусматривающему особые процедуры для населенных пунктов. Долг города составляет около 1 млрд. долларов, что примерно соответствует стоимости всех его активов.
Теперь город обязан приостановить выплату по долгам, найм работников и выплаты в фонд медицинской поддержке пенсионеров. Ситуацию усугубляет то, что она во многом сложилась из-за преступных действий американских чиновников, которые на протяжении 13 лет скрывали истинную информацию о размере долга и дефицита.
Во что может превратиться Сан-Бернардино в ближайшее время можно судить, глядя на другой город-банкрот в Калифорнии – Стоктон.
Кучи зловонного, неубранного мусора на центральных улицах; заколоченные входы некогда роскошных торговых центров; клянчащие на выпивку бомжи и разгул преступности; безработица в 20% населения – вот что представляет из себя сегодня Стоктон - крупнейший город-банкрот в истории США.
Чуть ранее, в 2011 году, заявку на банкротство подал целый округ Джефферсон в штате Алабама, численностью жителей в 660 тыс. человек. Его задолженность перед кредиторами составила 4 млрд. долларов.
Но лидерство по числу обанкротившихся городов удерживает именно штат Калифорния. Только за это лето три города штата объявили о своей неплатежеспособности.
Разоряются не только города
Прибыль крупнейшего в США автоконцерна GM, приходящаяся на долю владельцев обыкновенных акций, по итогам первого полугодия 2012 года сократилась на 53,7%. Чистая прибыль GM за этот же период сократилась на 41%; скорректированная прибыль на акцию составила 0,90 долл., что на 41,6% ниже прошлогоднего показателя.
Автоконцерн никак не может вылезти из финансовой ямы. В 2009 году GM приступила к процедуре банкротства. В результате 60% акций отошло правительству США, а еще 16% правительству Канады, однако это не спасло компанию. Уже в следующем году GM начала IPO, для продажи акций правительственных акций. Его размер составил рекордные 23,1 млрд. долларов и стал самым крупным в истории США.
Симптоматично, что штаб-квартира GM находится в городе Детройт, который так и не оправился после краха 70-ых годов, связанного с нефтяным кризисом. Некогда процветающий промышленный центр теперь превратился в город-призрак и самый неблагополучный город США. Каждый четвертый житель здесь безработный, а уровень преступности в десятки раз больше, чем в Нью-Йорке. В разрушенных зданиях бывших автопроизводств снимаются голливудские блокбастеры и проводятся экскурсии для туристов, приходящих в шок от увиденного.
Списать долги не удастся
Экономические проблемы в США растут как снежный ком. Еще не преодолены последствия ипотечного кризиса 2008 года, а рынку жилья грозит новый обвал. Барак Обама и Минфин выдвинули план, предусматривающий списание части долга американцев по ипотеке, но он не прошел. Федеральное агентство по финансированию жилищного строительства (FHFA), главный регулятор жилищного сектора США не поддержал инициативу Обамы, лишив его таким образом возможности козырнуть перед выборами.

А царя заставили отречся от престола еще в ФЕВРАЛЕ этого года и заставили твои любимые либерасты.

В чем наш Фашизатор прав в отношении оценок русского народа, так это слабой генетической памяти.

Горбачев и Яковлев это выдающиеся российские политики

повального пьянства, разгильдяйства и типичной русской безответственности

Позвольте анекдот:
...
Бланк... от Бланка?

А 12 мая злобные НКВДшники должны были уже пришить всех . Но письмо в могилку таки бросили.

Горбачев и Яковлев это выдающиеся российские политики. Настоящие асы своего дела!

Часть первая. Тюремная промышленность
"В эпоху диктатуры и окруженные со всех сторон врагами, мы иногда
проявляли ненужную мягкость, ненужную мягкосердечность".
Крыленко, речь на процессе "Промпартии"
--------
Глава 1. Арест
Как попадают на этот таинственный Архипелаг? Туда ежечасно летят
самолеты, плывут корабли, гремят поезда -- но ни единая надпись на них не
указывает места назначения. И билетные кассиры, и агенты Совтуриста и
Интуриста будут изумлены, если вы спросите у них туда билетик. Ни всего
Архипелага в целом, ни одного из бесчисленных его островков они не знают, не
слышали.
Те, кто едут Архипелагом управлять -- попадают туда через училища МВД.
Те, кто едут Архипелаг охранять -- призываются через военкоматы.
А те, кто едут туда умирать, как мы с вами, читатель, те должны пройти
непременно и единственно -- через арест.
Арест!! Сказать ли, что это перелом всей вашей жизни? Что это прямой
удар молнии в вас? Что это невмещаемое духовное сотрясение, с которым не
каждый может освоится и часто сползает в безумие?
Вселенная имеет столько центров, сколько в ней живых существ. Каждый из
нас -- центр вселенной и мироздание раскалывается, когда вам шипят: "Вы
арестованы!"
Если уж вы арестованы -- то разве еще что-нибудь устояло в этом
землетрясении?
Но затмившимся мозгом не способные охватить этих перемещений
мироздания, самые изощренные и самые простоватые из нас не находятся и в
этот миг изо всего опыта жизни выдавить что-нибудь иное, кроме как:
-- Я?? За что?!? --
вопрос, миллионы и миллионы раз повторенный еще до нас и никогда не
получивший ответа.
Арест -- это мгновенный разительный переброс, перекид, перепласт из
одного состояния в другое.
По долгой кривой улице нашей жизни мы счастливо неслись или несчастливо
брели мимо каких-то заборов, заборов, заборов -- гнилых деревянных,
глинобитных дувалов, кирпичных, бетонных, чугунных оград. Мы не задумывались
-- что' за ними? Ни глазом, ни разумением мы не пытались за них заглянуть --
а там-то и начинается страна ГУЛаг, совсем рядом, в двух метрах от нас. И
еще мы не замечали в этих заборах несметного числа плотно подогнанных,
хорошо замаскированных двЈрок, калиток. Все, все эти калитки были
приготовлены для нас! -- и вот распахнулась быстро роковая одна, и четыре
белых мужских руки, не привыкших к труду, но схватчивых, уцепляют нас за
ногу, за руку, за воротник, за шапку, за ухо -- вволакивают как куль, а
калитку за нами, калитку в нашу прошлую жизнь, захлопывают навсегда.
ВсЈ. Вы -- арестованы!
И нич-ч-чего вы не находитесь на это ответить, кроме ягнячьего блеяния:
-- Я-а?? За что??..
Вот что такое арест: это ослепляющая вспышка и удар, от которых
настоящее разом сдвигается в прошедшее, а невозможное становится
полноправным настоящим.
И всЈ. И ничего больше вы не способны усвоить ни в первый час, ни в
первые даже сутки.
Еще померцает вам в вашем отчаянии цирковая игрушечная луна: "Это
ошибка! Разберутся!"
ВсЈ же остальное, что сложилось теперь в традиционное и даже
литературное представление об аресте, накопится и состроится уже не в вашей
смятенной памяти, а в памяти вашей семьи и соседей по квартире.
Это -- резкий ночной звонок или грубый стук в дверь. Это -- бравый вход
невытираемых сапог бодрствующих оперативников. Это -- за спинами их
напуганный прибитый понятой. (А зачем этот понятой? -- думать не смеют
жертвы, не помнят оперативники, но положено по инструкции, и надо ему всю
ночь просидеть, а к утру расписаться. И для выхваченного из постели понятого
это тоже мука: ночь за ночью ходить и помогать арестовывать своих соседей и
знакомых).
Традиционный арест -- это еще сборы дрожащими руками для уводимого:
смены белья, куска мыла, какой-то еды, и никто не знает, что' надо, что'
можно и ка'к лучше одеть, а оперативники торопят и обрывают: "Ничего не
надо. Там накормят. Там тепло". (ВсЈ лгут. А торопят -- для страху.)
Традиционный арест -- это еще потом, после увода взятого бедняги,
многочасовое хозяйничанье в квартире жесткой чужой подавляющей силы. Это --
взламывание, вскрывание, сброс и срыв со стен, выброс на пол из шкафов и
столов, вытряхивание, рассыпание, разрывание -- и нахламление горами на
полу, и хруст под сапогами. И ничего святого нет во время обыска! При аресте
паровозного машиниста Иношина в комнате стоял гробик с его только что
умершим ребенком. Юристы выбросили ребенка из гробика, они искали и там. И
вытряхивают больных из постели, и разбинтовывают повязки.1 И ничто во время
обыска не может быть признано нелепым! У любителя старины Четвертухина
захватили "столько-то листов царских указов" -- именно, указ об окончании
войны с Наполеоном, об образовании Священного Союза, и молебствие против
холеры 1830-го года. У нашего лучшего знатока Тибета Вострикова изъяли
драгоценные тибетские древние рукописи (и ученики умершего еле вырвали их из
КГБ через 30 лет!). При аресте востоковеда Невского забрали тангутские
рукописи (а через 25 лет за расшифровку их покойному посмертно присуждена
ленинская премия). У Каргера замели архив енисейских остяков, запретили
изобретЈнную им письменность и букварь -- и остался народец без
письменности. Интеллигентным языком это долго всЈ описывать, а народ говорит
об обыске так: ищут, чего не клали.
Отобранное увозят, а иногда заставляют нести самого арестованного --
как Нина Александровна Пальчинская потащила за плечом мешок с бумагами и
письмами своего вечно-деятельного покойного мужа, великого инженера России
-- в пасть к НИМ, навсегда, без возврата.
А для оставшихся после ареста -- долгий хвост развороченной
опустошенной жизни. И попытка пойти с передачами. Но изо всех окошек лающими
голосами: "такой не числится", "такого нет!" Да к окошку этому в худые дни
Ленинграда еще надо пять суток толпиться в очереди. И только может быть
через полгода-год сам арестованный аукнется или выбросят: "Без права
переписки". А это уже значит -- навсегда. "Без права переписки" -- это почти
наверняка: расстрелян.2
Так представляем мы себе арест.
И верно, ночной арест описанного типа у нас излюблен, потому что в нЈм
есть важные преимущества. Все живущие в квартире ущемлены ужасом от первого
же стука в дверь. Арестуемый вырван из тепла постели, он еще весь в
полусонной беспомощности, рассудок его мутен. При ночном аресте оперативники
имеют перевес в силах: их приезжает несколько вооруженных против одного, не
достегнувшего брюк; за время сборов и обыска наверняка не соберется у
подъезда толпа возможных сторонников жертвы. Неторопливая постепенность
прихода в одну квартиру, потом в другую, завтра в третью и в четвертую, даЈт
возможность правильно использовать оперативные штаты и посадить в тюрьму
многократно больше жителей города, чем эти штаты составляют.
И еще то достоинство у ночных арестов, что ни соседние дома, ни
городские улицы не видят, скольких увезли за ночь. Напугав самых ближних
соседей, они для дальних не событие. Их как бы и не было. По той самой
асфальтной ленте, по которой ночью сновали воронки, -- днем шагает молодое
племя со знаменами и цветами и поет неомраченные песни.
Но у берущих, чья служба и состоит из одних только арестов, для кого
ужасы арестованных повторительны и докучны, у них понимание арестной
операции гораздо шире. У них -- большая теория, не надо думать в простоте,
что еЈ нет. Арестознание -- это важный раздел курса общего тюрьмоведения, и
под него подведена основательная общественная теория. Аресты имеют
классификацию по разным признакам: ночные и дневные; домашние, служебные,
путевые; первичные и повторные; расчелененные и групповые. Аресты
различаются по степени требуемой неожиданности, по степени ожидаемого
сопротивления (но в десятках миллионов случаев сопротивления никакого не
ожидалось, как и не было его). Аресты различаются по серьезности заданного
обыска;3 по необходимости делать или не делать опись для конфискации,
опечатку комнат или квартиры; по необходимости арестовывать вслед за мужем
также и жену, а детей отправлять в детдом, либо весь остаток семьи в ссылку,
либо еще и стариков в лагерь.
Нет-нет, аресты очень разнообразны по форме. Ирма Мендель, венгерка,
достала как-то в Коминтерне (1926 год) два билета в Большой Театр, в первые
ряды. Следователь Клегель ухаживал за ней, и она его пригласила. Очень нежно
они провели весь спектакль, а после этого он повез еЈ... прямо на Лубянку. И
если в цветущий июньский день 1927 года на Кузнецком мосту полнолицую
русокосую красавицу Анну Скрипникову, только что купившую себе синей ткани
на платье, какой-то молодой франт подсаживает на извозчика (а извозчик уже
понимает и хмурится: Органы не заплатят ему) -- то знайте, что это не
любовное свидание, а тоже арест: они завернут сейчас на Лубянку и въедут в
черную пасть ворот. И если (двадцать две весны спустя) кавторанг Борис
Бурковский в белом кителе, с запахом дорогого одеколона, покупает торт для
девушки -- не клянитесь, что этот торт достанется девушке, а не будет
иссечен ножами обыскивающих и внесЈн кавторангом в его первую камеру. Нет,
никогда у нас не был в небрежении и арест дневной, и арест в пути, и арест в
кипящем многолюдьи. Однако, он исполняется чисто и -- вот удивительно! --
сами жертвы в согласии с оперативниками ведут себя как можно благороднее,
чтобы не дать живущим заметить гибель обречЈнного.

......... Не всякого можно арестовывать дома с предварительным стуком в дверь (а
если уж стучит, то "управдом, почтальон"), не всякого следует арестовывать и
на работе. Если арестуемый злоумен, его удобно брать в отрыве от привычной
обстановки -- от своих семейных, от сослуживцев, от единомышленников, от
тайников: он не должен успеть ничего уничтожить, спрятать, передать. Крупным
чинам, военным или партийным, порой давали сперва новое назначение, подавали
салон-вагон, а в пути арестовывали. Какой же нибудь безвестный смертный,
замерший от повальных арестов и уже неделю угнетенный исподлобными взглядами
начальства, -- вдруг вызван в местком, где ему, сияя, преподносят путевку в
сочинский санаторий. Кролик прочувствовался -- значит, его страхи были
напрасны. Он благодарит, он, ликуя, спешит домой собирать чемодан. До поезда
два часа, он ругает неповортливую жену. Вот и вокзал! Еще есть время. В
пассажирском зале или у стойки с пивом его окликает симпатичнейший молодой
человек: "Вы не узнаете меня, Петр Иванович?" Петр Иванович в затруднении:
"Как будто нет, хотя..." Молодой человек изливается таким дружелюбным
расположением: "Ну, как же, как же, я вам напомню..." и почтительно
кланяется жене Петра Ивановича: "Вы простите, Ваш супруг через одну
минутку..." Супруга разрешает, незнакомец уводит Петра Ивановича
доверительно под руку -- навсегда или на десять лет!
А вокзал снуЈт вокруг -- и ничего не замечает... Граждане, любящие
путешествовать! Не забывайте, что на каждом вокзале есть отделение ГПУ и
несколько тюремных камер.
Эта назойливость мнимых знакомых так резка, что человеку без лагерной
волчьей подготовки от неЈ как-то и не отвязаться. Не думайте, что если вы --
сотрудник американского посольства по имени, например, Ал-р Д., то вас не
могут арестовать среди бела дня на улице Горького близ центрального
телеграфа. Ваш незнакомый друг кинется к вам через людскую гущу, распахнув
грабастые руки: "Са-ша! -- не таится, а просто кричит он. -- Керюха! Сколько
лет, сколько зим?!.. Ну, отойдем в сторонку, чтоб людям не мешать". А в
сторонке-то, у края тротуара, как раз "Победа" подъехала... (Через несколько
дней ТАСС будет с гневом заявлять во всех газетах, что компетентным кругам
ничего не известно об исчезновении Ал-ра Д.). Да что тут мудрого? Наши
молодцы такие аресты делали в Брюсселе (так взят Жора Бледнов), не то что в
Москве.
Надо воздать Органам заслуженное: в век, когда речи ораторов,
театральные пьесы и дамские фасоны кажутся вышедшими с конвейера, -- аресты
могут показаться разнообразными. Вас отводят в сторону на заводской
проходной, после того как вы себя удостоверили пропуском -- и вы взяты; вас
берут из военного госпиталя с температурой 39 (Анс Бернштейн), и врач не
возражает против вашего ареста (попробовал бы он возразить); вас берут прямо
с операционного стола, с операции язвы желудка (Н. М. ВоробьЈв, инспектор
крайнаробраза, 1936 г.) -- и еле живого, в крови, привозят в камеру
(вспоминает Карпунич); вы (Надя Левитская) добиваетесь свидания с осуждЈнной
матерью, вам дают его! -- а это оказывается очная ставка и арест! Вас в
"Гастрономе" приглашают в отдел заказов и арестовывают там; вас арестовывает
странник, остановившийся у вас на ночь Христа ради; вас арестовывает монтЈр,
пришедший снять показания счЈтчика; вас арестовывает велосипедист,
столкнувшийся с вами на улице; железнодорожный кондуктор, шофЈр такси,
служащий сберегательной кассы и киноадминистратор -- все они арестовывают
вас, и с опозданием вы видите глубоко запрятанное бордовое удостовереньице.
Иногда аресты кажутся даже игрой -- столько положено на них избыточной
выдумки, сытой энергии, а ведь жертва не сопротивлялась бы и без этого.
Хотят ли оперативники так оправдать свою службу и свою многочисленность?
Ведь кажется достаточно разослать всем намеченным кроликам повестки -- и они
сами в назначенный час и минуту покорно явятся с узелком к черным железным
воротам госбезопасности, чтобы занять участок пола в намеченной для них
камере. (Да колхозников так и берут, неужели еще ехать к его хате ночью по
бездорожью? Его вызывают в сельсовет, там и берут. Чернорабочего вызывают в
контору.)
Конечно, у всякой машины свой заглот, больше которого она не может. В
натужные налитые 1945-46 годы, когда шли и шли из Европы эшелоны, и их надо
было все сразу поглотить и отправить в ГУЛаг, -- уже не было этой избыточной
игры, сама теория сильно полиняла, облетели ритуальные перья, и выглядел
арест десятков тысяч как убогая перекличка: стояли со списками, из одного
эшелона выкликали, в другой сажали, и вот это был весь арест.
Политические аресты нескольких десятилетий отличались у нас именно тем,
что схватывались люди ни в чЈм не виновные, а потому и не подготовленные ни
к какому сопротивлению. Создавалось общее чувство обреченности,
представление (при паспортной нашей системе довольно, впрочем, верное), что
от ГПУ-НКВД убежать невозможно. И даже в разгар арестных эпидемий, когда
люди, уходя на работу, всякий день прощались с семьей, ибо не могли быть
уверены, что вернутся вечером, -- даже тогда они почти не бежали (а в редких
случаях кончали с собой). Что и требовалось. Смирная овца волку по зубам.
Это происходило еще от непонимания механики арестных эпидемий. Органы
чаще всего не имели глубоких оснований для выбора -- какого человека
арестовать, какого не трогать, а лишь достигали контрольной цифры.
Заполнение цифры могло быть закономерно, могло же носить случайный характер.
В 1937 году в приемную новочеркасского НКВД пришла женщина спросить: как
быть с некормленным сосунком-ребенком еЈ арестованной соседки. "Посидите, --
сказали ей, -- выясним". Она посидела часа два -- еЈ взяли из приемной и
отвели в камеру: надо было спешно заполнять число, и не хватало сотрудников
рассылать по городу, а эта уже была здесь! Наоборот, к латышу Андрею Павлу
под Оршей пришло НКВД его арестовать; он же, не открывая двери, выскочил в
окно, успел убежать и прямиком уехал в Сибирь. И хотя жил он там под своей
же фамилией, и ясно было по документам, что он -- из Орши, он НИКОГДА не был
посажен, ни вызван в Органы, ни подвергнут какому-либо подозрению. Ведь
существует три вида розыска: всесоюзный, республиканский и областной, и
почти по половине арестованных в те эпидемии не стали бы объявлять розыска
выше областного. Намеченный к аресту по случайным обстоятельствам, вроде
доноса соседа, человек легко заменялся другим соседом. Подобно А. Павлу и
люди, случайно попавшие под облаву или на квартиру с засадой и имевшие
смелость в те же часы бежать, еще до первого допроса -- никогда не ловились
и не привлекались; а те, кто оставался дожидаться справедливости -- получал
срок. И почти все, подавляюще, держались именно так: малодушно, беспомощно,
обреченно.

Как бэ совковое

соЛЖЕфил

Правда и то, что НКВД при отсутствии нужного ему лица, брало подписку о
невыезде с родственников и ничего, конечно, не составляло оформить
оставшихся вместо бежавшего.
Всеобщая невиновность порождает и всеобщее бездействие. Может, тебя еще
и не возьмут? Может, обойдется? А. И. Ладыженский был ведущим преподавателем
в школе захолустного Кологрива. В 37-м году на базаре к нему подошел мужик и
от кого-то передал: "Александр Иваныч, уезжай, ты в списках!" Но он остался:
ведь на мне же вся школа держится, и их собственные дети у меня учатся --
как же они могут меня взять?.. (Через несколько дней арестован.) Не каждому
дано, как Ване Левитскому, уже в 14 лет понимать: "Каждый честный человек
должен попасть в тюрьму. Сейчас сидит папа, а вырасту я -- и меня посадят"
(его посадили двадцати трех лет.) Большинство коснеет в мерцающей надежде.
Раз ты невиновен -- то за что же могут тебя брать? ЭТО ОШИБКА! Тебя уже
волокут за шиворот, а ты всЈ заклинаешь про себя: "Это ошибка! Разберутся --
выпустят!" Других сажают повально, это тоже нелепо, но там еще в каждом
случае остаются потемки: "а может быть этот как раз?.." а уж ты! -- ты-то
наверняка невиновен! Ты еще рассматриваешь Органы как учреждение
человечески-логичное: разберутся-выпустят.
И зачем тебе тогда бежать?.. И как же можно тебе тогда
сопротивляться?.. Ведь ты только ухудшишь свое положение, ты помешаешь
разобраться в ошибке. Не то, что сопротивляться -- ты и по лестнице
спускаешься на цыпочках, как велено, чтоб соседи не слышали.4
И потом -- чему именно сопротивляться? Отобранию ли у тебя ремня? Или
приказанию отойти в угол? Или переступить через порожек дома? Арест состоит
из мелких околичностей, многочисленных пустяков -- и ни из-за какого в
отдельности как будто нет смысла спорить (когда мысли арестованного вьются
вокруг великого вопроса: "за что?!") -- а все-то вместе эти околичности
неминуемо и складываются в арест.
Да мало ли что бывает на душе у свеже-арестованного! -- ведь это одно
стоит книги. Там могут быть чувства, которых мы и не заподозрим. Когда
арестовали в 1921 году 19-летнюю Евгению Дояренко, и три молодых чекиста
рылись в еЈ постели, в еЈ комоде с бельем, она оставалась спокойна: ничего
нет, ничего и не найдут. И вдруг они коснулись еЈ интимного дневника,
которого она даже матери не могла бы показать -- и это чтение еЈ строк
враждебными чужими парнями поразило еЈ сильней, чем вся Лубянка с еЈ
решетками и подвалами. И у многих эти личные чувства и привязанности,
поражаемые арестом, могут быть куда сильней страха тюрьмы или политических
мыслей. Человек, внутренне не подготовленный к насилию, всегда слабей
насильника.
Редкие умницы и смельчаки соображают мгновенно. Директор геологического
института Академии Наук Григорьев, когда пришли его арестовывать в 1948
году, забаррикадировался и два часа жег бумаги.
Иногда главное чувство арестованного -- облегчение и даже... РАДОСТЬ,
но бывало это во времена арестных эпидемий: когда вокруг берут и берут
таких, как ты, а за тобой всЈ что-то не идут, всЈ что-то медлят -- ведь это
изнеможение, это страдание хуже всякого ареста и не только для слабой души.
Василий Власов, бесстрашный коммунист, которого мы еще помянем не раз,
отказавшийся от бегства, предложенного ему беспартийными его помощниками,
изнемогал от того, что все руководство Кадыйского района арестовали (1937
г.), а его всЈ не брали, всЈ не брали. Он мог принять удар только лбом --
принял и успокоился, и первые дни ареста чувствовал себя великолепно. --
Священник отец Ираклий в 1934 г. поехал в Алма-Ату навестить ссыльных
верующих, а тем временем приходили его арестовывать. Когда он возвращался,
прихожанки встретили его на вокзале и не допустили домой, 8 лет
перепрятывали с квартиры на квартиру. От этой загнанной жизни священник так
измучился, что когда его в 1942-м всЈ-таки арестовали -- он радостно пел
Богу хвалу.
В этой главе мы все говорим о массе, о кроликах, посаженных неведомо за
что. Но придется нам в книге еще коснуться и тех, кто и в новое время
оставался подлинно политическим. Вера Рыбакова, студентка-социал-демократка,
на воле мечтала о суздальском изоляторе: только там она рассчитывала
встретиться со старшими товарищами (на воле их уже не осталось) и там
выработать свое мировоззрение. Эсерка Екатерина Олицкая в 1924 году даже
считала себя недостойной быть посаженной в тюрьму: ведь еЈ прошли лучшие
люди России, а она еще молода и еще ничего для России не сделала. Но и воля
уже изгоняла еЈ из себя. Так обе они шли в тюрьму -- с гордостью и радостью.
"Сопротивление! Где же было ваше сопротивление? -- бранят теперь
страдавших те, кто оставался благополучен.
Да, начинаться ему отсюда, от самого ареста.
Не началось.
И вот -- вас ведут.

ГУЛага не было ?

Предводитель совков.

Я пока не встречал фактических подтверждений, что кто-то из узников ГУЛага "сидел ни за что".